Три минуты молчания. Снегирь

– Чего?

– Да линемёт.

«Дед» стоял над боцманским ящиком, светил туда, шарил среди штертов, гачков, талрепов, чекилей.

– Вот он, – вытащил линемёт с самого дна. – Смотри-ка, и пиропатронов комплект. Ну, боцман!

– Леерное сообщение будем налаживать?

– Попробуем. Только гильзы к чертям просырели, мнутся.

– Крышка была открыта?

– Была. Ох, найти бы, кто… Ладно. Все глупостей наделали. А я первый. Ну что, пальнём один, для смеха?

«Дед» заложил патрон, выставил линемёт в корму и нажал на спуск. Только курок щёлкнул.

– Осрамимся, – сказал «дед». – Осрамимся перед иностранцами.

– Может, подсушим?

– Это надолго. Это – не подмочить; там, поди, и пяти минут хватило.

– Больше. Он знаешь сколько стоял открытый? Как шлюпку вываливали.

Я теперь точно знал, кто ящик не закрыл. Димка, кто же ещё. Когда сплеснивал фалинь. Ну, чёрт с ним, все глупостей наделали.

– Придётся руками, – сказал «дед».

– А добросим?

– Я – нет. Ты добросишь. Ты молодой, зоркий.

Мы вытащили бухту манильского троса, скойлали её на две вольными шлагами, к середине я пиратским узлом привязал блок и бросательный конец – тоже из манилы, но тоненький, с грузиком.

– Отдохни, – сказал «дед».

Я сел прямо на палубу, спиной к ящику, а грузик держал в руке. Тут я опять вспомнил про своё плечо. На помпе я ещё натрудил его, а как же бросать теперь: ведь оно у меня правое. Может, сказать «деду», тут ничего стыдного. И вдруг я услышал шотландца. Мы ему погудели, и вот он откликнулся – слабеньким гудком.

«Дед» отвёл капюшон, приставил к уху ладонь. Значит, и он слышал, не померещилось мне.

– Ну, здрасьте, – сказал «дед». – Вот и мы.

Загудело откуда-то сбоку. Едва мы не проскочили.

– Парус! – закричал «дед». – Парус зарифили?

С палубы ответили:

– Убрали уже, сами не глухие.

«Дед» кинулся на верхний мостик, к переговорной трубе:

– Справа по курсу – предмет. Чьё-то судно. Питание на прожектора!

Он сам взялся за прожектор, направил его, и я увидел – сквозь брызги, сквозь заряд – зыбкую тень на волне.

– Видишь его, Николаич? – спросил «дед».

Пароход весь содрогнулся от реверса. Медленно-медленно мы подваливали к шотландцу.

Теперь уже ясно было видно – он к нам стоял кормой. Ох, если бы стоял! А то ведь взлетал выше нас, к небу, а после проваливался к чертям в преисподнюю.

– Поближе не можешь? – кричал «дед». – Ну-ну, Николаич, и за это спасибо.

Там в корме показались люди – в чёрных роканах с белой опушкой. Я ещё отдыхал пока, с грузиком в руке, прислонясь плечом к ящику. А наши уже там высыпали, сгрудились по правому борту.

– На «Пегги»! – боцмана глас прорезался. – Концы ваши где? Концами я, что ли, должен запасаться? Салаги, синбабы-мореходы, олухи царя небесного!..

«Дед» перегнулся через поручень:

– Потише, Страшной! Здесь конец. Мы будем подавать.

– Это почему же – мы?

– Потому что они – бедствующее судно.

– А мы не бедствующее? Я-то помолчу. Только почему всегда рус-Ивану должно быть хуже?

– Это много ты хочешь знать, Страшной, – кричал «дед» весело. – Слишком даже!

Корма шотландца ещё приблизилась.

– Бросай, Алексеич!

Я пошёл с грузиком к поручням. «Дед» мне поднёс обе бухты к ногам, и я их пощупал сапогом для верности. «Дед» на меня направил прожектор, чтоб шотландцы меня увидели с бросательным, другим прожектором повёл к ним на корму.

– Бросай, не медли!

Там их стояло трое. В середине – чуть повыше. Кто же из них поймает? Бросательный был почти весь у меня в руке, скойлан меленькими шлагами, а обе бухты под сапогом, я их ещё раз пощупал. Животом прижался к поручням и кинул.

Бросательный с грузиком мелькнул в луче, как змейка, и упал к ним на поручни. Они засуетились там, захлопали рукавицами. И помешали друг другу. Или не разглядели как следует конца. Я почувствовал, как он ослаб у меня в руке.

Я вытянул его и снова скойлал себе в левую руку, а грузик взял в правую. Зато уж я точно теперь знал, сколько мне надо длины.

Из рубки уже орать начали:

– Что там с концом?

– Ты не слушай, – сказал «дед». – И не торопись.

Может быть, просто рука у меня поехала, из-за проклятого плеча. Он упал у них под самой кормой. Тут и багром не достанешь.

– Торопишься! – сказал «дед».

Я теперь койлал его, сжав зубы, чтобы не дать себе заспешить. И кинул я хорошо. Размахнулся не спеша, а кинул рывком, с подхлёстом, чтоб грузик завертелся в воздухе.

Он упал длинному на плечо, я это преотлично видел. А он захлопал себя рукавицами по груди, как будто комаров бил… И пропал из луча. Корма у них взлетела, а мы стали проваливаться, и у меня сердце провалилось, когда почувствовал, как он опять ослаб у меня в руке.

– Сволочь ты косорукая! – я ему крикнул, долгому. Мне плакать хотелось, что он такой конец упустил. – Убить тебя мало!

– Что тебя так развезло? – «дед» на меня заорал. – Истерику закатил, как девушка в положении. Бросай!

– Сколько ж я буду бросать – раз они не ловят?

– Будешь бросать, пока не словят!

Я его опять вытянул, взял в правую, сколько нужно по весу. И ждал, когда мы сравняемся.

Грузик ему полетел в лицо. Это я очень даже прекрасно рассчитал. Он увидел, что грузик летит ему в рожу, и отпрянул, и грузик перелетел через поручень. Как словили, я уже не видел, корма у них снова пошла вверх и пропала. Но конец полетел у меня из руки, ожёг ладонь.

– Есть! – заорал я «деду». – Работает кончик!

Обе бухты стали разматываться. «Дед» кинулся ко мне, сграбастал одну в охапку и понёс к поручням, швырнул вниз.

– Держи, Страшной! Это тебе ходовой. – Потом вторую: – Это тебе – коренной. Плотик приготовили?

– Плотик? Это сейчас, это у нас быстренько!..

– Мать вашу!.. Сами вы синбабы. Нет чтобы дело сделать…

Я только следил, чтобы леер прошёл по всем поручням без задева.

– Пошли, – сказал «дед». – Или ты сомлел?

– Немного.

– Всё равно вниз иди, не стой на ветру. Мы ещё жить собираемся!

Я сошёл за ним на палубу. Кто-то там на полатях возился, скидывал поводцы с плотика, и боцман причитал, чтоб добром не раскидывались, аккуратно бы складывали в капе. Наконец стащили плотик, привязали к ходовому концу штертом, вывалили за борт. И плотик исчез из глаз, ребята лишь потихоньку подвирывали к себе коренной конец. Потихоньку – это так только говорится, с каждой волной его рвало из рук, и весь он обвис примёрзшими варежками.