Три минуты молчания. Снегирь

– Ничего, – сказал «дед». – Всё, Алексеич, нормально. Моряк, на стоячей воде травишь.

До чего же мне было плохо! И стыдно же до чего – хотя никто как будто на меня не смотрел.

Стукнула дверь – шотландцы выходили на палубу в чёрных своих роканах-комбинезонах, по двое, по трое, обнявшись, как братья.

Люди как люди. И я ушёл с палубы.

5

Почему-то меня не трогали. Я сквозь сон слышал – кого-то ещё вызывали на откачку, кто-то возвращался, хлопал дверью, скидывал сапоги. Потом ещё, помню, кричали: «“Молодой” пришёл!.. Примите кончики…» – и я никак понять не мог, какой там ещё молодой… И стук помню машины, только не нашей, и где-то под бортом хлюпало, а потом всё стихло, и я провалился в черноту.

А проснулся, когда совсем светло было в кубрике. Ну, совсем-то светло у нас не бывает – иллюминатор в подволоке крохотный, – но всё можно было различить. Ребята лежали, все почти в телогрейках, поверх одеял. В Ваньки-Ободовой койке спал какой-то шотландец в рокане, лицом вниз, даже капюшон не откинул.

А я отчего проснулся? От холода, наверно. Или оттого, что где-то сопело, хлюпало, и я подумал: снова там нахлебали.

Я вышел – увидел бухту, молочно-голубую, всю залитую солнцем. Редкие-редкие неслись облака по голубому небу. Посёлок уже проснулся, чернели человечки на снегу, домишки были уже не серые, а ярко-красные, зелёные, жёлтые, и от причала отходили судёнышки.

Вот что, оказывается, сопело – у нашего борта буксир стоял, «Молодой». От одного названия мне весело стало – только поглядеть на эту калошу, на трубу её высоченную. Трюма у нас были открыты, валялись на палубе вынутые бочки, а с «Молодого» тянулись к нам толстые шланги – в оба трюма и в шахту, через дверь.

В трюме двое мужиков заделывали шов. Один в беседке висел, другой ходил по пайолам. Воды там уже осталось по щиколотку.

Я присел на комингс, закурил.

– Смотри-ка, – этот сказал, в беседке, – один живой обнаружился!

– Живой, – говорю. – Только не вашей милостью. Вы-то чего там в Северном оказались, где никто не тонул?

– Да кто ж вас знал, ребятки, что вы с курса уйдёте? Мы-то поспели, а вас и во всём квадрате нету. И связи нету. Мы уж подумали: на дно ушли.

– Поспели вы! На нашу панихиду.

Тот, снизу, с пайол, сказал угрюмо:

– Да мы такие, знаешь, спасатели: как никто не тонет, так мы хороши.

– Ничего, – сказал этот, в беседке, – зато долго жить будете, ребята.

– Да, – говорю. – Это нам не помешает.

Я курил, смотрел на их работу. Они уже закончили опалубку, теперь ляпали в неё цементным раствором.

– Нас, – я спросил, – не позовёте помогать?

– Что ты! – сказал этот, в беседке. – Мы вам теперь и пальчиком не дадим пошевелить. Спите, орлы боевые.

Что-то я ещё хотел у них спросить?

– Курточку я тут потерял. Не находили?

– Которую? – спросил в беседке.

Я вздохнул:

– Да что ж рассказывать, если не нашли. Хорошая была, душу грела.

– Да если б нашли – не заначили, какая б ни была. – Что-то он вспомнил. Лицо сделалось такое мечтательное. – Слышь-ка, тут шотландец один – рокан снимал. Такой свитер у него под роканом! Мечта моей жизни. Ты похвали – может, подарит.

– Так он же мне подарит, не тебе.

– Всё равно приятно. А я бы с тобой на чего-нибудь обменялся.

– Нет уж, просить не буду.

– Зря, момент упускаешь.

Снизу угрюмый спросил:

– Как же ты её потерял? Шов небось курткой затыкали?

– Да вроде того.

Он покачал головой:

– Это бы вам, ребятки, много курточек понадобилось. В трёх местах текли. В трюма набирали, в машину и через ахтерпик.

– Это, значит, к механикам в кубрик с кормы текло?

– Ну!

– Скажи пожалуйста! А мы и не знали.

В беседке ещё спросил:

– Ну, а этот-то, Родионыч – ничо себя вёл? Зверствовал небось, когда поволноваться пришлось?

– Ничего. Когда тонули, смирный был.

– Смирный! – сказал угрюмый. – Волки в паводок тоже смирные бывают, зайчиков не трогают. А как ступят на бережок, так сразу про свои зубы-то вспоминают.

– Может, и так, – говорю. – Всё же он урок получил.

– На таких, знаешь, уроки не действуют.

Я не спорил. Вот уж про кого мне меньше всего хотелось думать, так про этого Родионыча. И отчего-то я всё никак не мог согреться. Хотя вроде на солнышке сидел. Ну да какое уж тут солнышко! Этот, в беседке, и то заметил, что я зубами стучу.

– Ты, парень, прямо как в лихорадке. Ну, натерпелись вы! Сходи на камбуз, там плита топится.

– Кандей неужто встал?

– Ну!

Я уже хотел сходить, но тут к нам катер стал причаливать, с базы. Я от него принял концы.

– Вахтенный! – покричали мне с катера. – Позови-ка там Гракова.

Вот я уже и вахтенным заделался. Но звать не пришлось: Граков мне сам навстречу вышел из «голубятника» – побритый, китель на все пуговки, лицо только чуть помятое с перепоя. За ним вышли кеп, тоже в кителе, и штурмана – Жора и третий. Старпом их провожал – в меховой своей безрукавке – до самого трапа.

И ещё с ними боцман вышел – хмурый, с пятнышком зелёнки на скуле, и чокнутый наш, Митрохин. Оба в пальто, в шапках. Эти-то зачем отчаливали, я так и не понял.

– Как с гостями-то? – старпом спрашивал у Гракова. – С шотландцами…

– Да уж не буди, пока спят. И своим дай выспаться. Вечером их сами на базу свезёте. Только ты приглядывай всё-таки, понял? Не нужно, знаешь ли, этого неорганизованного общения.

Третий помахал старпому с катера.

– Ты теперь-то хоть не шляпь, когда на буксире.

– Оправдывай доверие, – крикнул Жора.

Кеп ничего не сказал, только сплюнул в воду. Катер отчалил. Меня Граков так и не заметил.

Старпом ко мне повернулся сияющий:

– Слышь, вожаковый? Может, всё и обойдётся. – И зашлёпал к себе вприпрыжку.

Отчего же нет? – я подумал. – Конечно, обойдётся, дураков же мы до отчаянья любим. Такой же ты старпом, как я – заслуженный композитор. Политинформации толкать – это ты научился: чего нам империалисты готовят и их пособники, – а поставь тебя на мостик – то курс через берег проложишь, то назад отработаешь не глядя, то даже шлюпку не различишь, какую прежде вываливать. Ещё, глядишь, в кепы выйдешь. Не дай мне, конечно, бог с таким кепом плавать. А другие, кто поспособнее, будут под тобою ходить – вон хотя бы Жора или даже третий. Не понять мне этого никогда.

И холодно мне было зверски. Не так чтобы от воздуха, день-то намечался не морозный, а как-то внутри холодно. Я пошёл на камбуз.

А кандей, оказывается, пирог затеял. Поставил тесто, в кастрюльке крем сбивал – из масла и сахара.

– Для гостей? – я спросил.

– Зачем? Для вас. Ну, и для гостей тоже. Для меня-то вы все одинаковые.

Постепенно бичи повылезали в салон. Потом пришли шотландцы. И мы этот пирог умяли вместе, на радость кандею, с чаем. Жаль только, выпить было нечего, а то б совсем стали родные. Кандей всё печалился: