Три Нити

— Надеюсь, ты мне простишь все это, — приветствовал меня Ишо, указывая на изысканные яства. Сам он развалился на низком раскладном стуле, одетый не в наряд шена, а в просторное чуба из темно-зеленого шелка. — Я, если честно, люблю вкусно поесть. Но нынче, когда каждое зернышко на счету, печься о своем брюхе — кощунство. Однако ж сегодня у меня гость, а для гостя можно и расстараться! Так что прошу, не откажись разделить со мной этот нескромный ужин.

Сказав так, он оторвал лапу какой-то несчастной птицы и засунул ее в пасть чуть ли не целиком, чтобы вытащить уже белую, чисто обглоданную кость. Следом немедля отправилась плошка супа с мелкими круглыми момо, с которой шен управился одним мощным глотком.

— Не бойся, не отравлено! К тому же эта штука все равно не даст тебе помереть.

Испачканный соком палец ткнулся в мою грудь; маска отозвалась раздраженным гудением, точно шмель, пойманный внутри цветка. Почжут тут же отдернул лапу, а я, покорясь неизбежному, сел за стол и подцепил когтем кусок баранины. Пахла она ядрено, но приготовлена была отменно. Ладно, не пропадать же добру!

Наконец, когда блюда опустели, а животы наполнились, я спросил Ишо:

— Спасибо за угощение, но ты же меня сюда затащил не потому, что тебе не с кем поужинать?

— Нет. Конечно, нет, — отвечал тот, вытаскивая пробку из узкогорлого кувшина и разливая сладкое, тягучее вино. Я почел за лучшее не торопить его и терпеливо дожидался, пока шен прикончит один стакан и примется за второй. Опрокинув в пасть и его, Ишо повел лапой вокруг.

— Осмотрись-ка внимательнее.

Я завертел головой. Комната была невелика, без окон и мебели, если не считать стола, за которым мы расположились, и пары стульев. Все четыре стены, пол и даже потолок покрывала светлая ткань, прибитая на маленькие блестящие гвоздики; по ее поверхности бежал неразборчивый узор. При тусклом свете ламп я принял его за причудливую вышивку, но сейчас догадался, что это были чернильные знаки, вроде тех, которые использовал Зово, чтобы ослепить маску — Гаруду. Что же Ишо хочет этим сказать: что за нами здесь не следят или что никто не увидит, если со мною что-то случится?..

— Ага, да ты сразу понял, что к чему, — усмехнулся шен, хитро поглядывая на меня. — Значит, тебе не впервой!

— Не впервой что?

— Прятаться от Железного господина, разумеется, — отвечал тот. — Это хорошо. Я чувствовал, что не зря зову тебя.

— Что тебе нужно, Ишо?

Шен отставил недопитое вино в сторону и наклонился ко мне. В один миг он утратил свой осоловело-добродушный вид; его взгляд стал колючим и цепким, как репейник, а тело подобралось так, что ни шелковое чуба, ни слой мягкого жирка уже не скрывали таящуюся внутри силу:

— Нуму, — произнес он медленно, и я с удивлением заметил, что его голос дрожит от напряжения. — Ты бываешь в Когте и часто видишь Железного господина. И ты лекарь — а значит, разбираешься во всяких недугах. Поэтому прошу, скажи мне, как скоро он умрет?

Я замер как громом пораженный. Чего почжут требовал от меня? Он не мог не понимать, что ответить на такой вопрос — предательство, и гораздо хуже, чем заговорить среди вепвавет на языке богов! — причем для нас обоих. Да, не зря он боялся: вряд ли Ун-Нефер обрадуется, если узнает, что его шены разнюхивают за его спиною!

— С чего ты взял, что я отвечу тебе?

Ишо заерзал на стуле, как будто его зад уже чуял удары розги:

— Ты знаешь, что случилось с десятью великими городами южной страны? Знаешь, что мы привезли с собою кроме детей?

Я вспомнил короб, наполненный чортенами, а хитрый колдун снова прочитал мое лицо, как открытую книгу.

— Значит, знаешь, — кивнул он. — А известно ли тебе, сколько душ он забрал? Одну десятую. Восемь тысяч жизней. Этого хватило на пять лет, но теперь он требует новых жертв. Ему нужно все больше, и это пугает меня. Нет, не подумай! Я не хочу, чтобы он умер. Я просто хочу убедиться, что все это не напрасно. Что мы убиваем не для того, чтобы кормить труп, который превратится в прах и гниль до того, как дело будет закончено… или, хуже того, сожрет нас самих.

Я уставился на Ишо во все глаза. Вот, передо мною один самых могущественных колдунов, один из подлинных правителей Олмо Лунгринг; и он трясется от ужаса! А между тем шен бормотал посеревшими губами:

— Когда все это только начиналось, много лет назад, я верил в то, что мы делаем; верил, что мы спасаем мир и это оправдывает любое зло, любые грехи, которыми я замарался. Но теперь я думаю… Я не могу не думать, Нуму — в этом моя беда! Почему я сам хочу, чтобы этот мир продолжал существовать? Это просто! Здесь живут те, кого я люблю. Здесь мой дом: сад с соснами, стол с отменной едой и дорогим вином, моя кровать, на которой хорошо поспать до обеда. А у него ничего нет! Он пришелец. Так что ему за дело до нас? Не ложь ли все, что он говорит? Не спасает ли он только себя?..

— Прости, если обижу, — отвечал я. — Но я могу задать те же вопросы и шенам. Дом и стол — это все мило; но я на своей шкуре понял, что вам нет дела до остальных. Не ты ли, Ишо, собирался убить меня, еще щенка, просто за то, что я оказался не в том месте не в то время? И убил бы, без колебаний или раскаяния. Так чем вызван твой интерес — заботой о мире или тем, что ты ждешь момента, чтобы ударить в спину надоевшего хозяина? Если последнее, то не советую… Для твоего же блага.

Странно, но моя гневная отповедь пришлась почжуту по душе. Он одобрительно покивал и отхлебнул еще вина.

— Все, что ты сказал, крайне разумно. Я бы, конечно, убил тебя тогда, у порога месектет. Хотя до сих пор ума не приложу, как я мог не заметить чужой запах на быке… Тебя вела судьба, Нуму, не иначе! Но мне все же есть дело до мира. Если ты позволишь, я хотел бы рассказать одну историю, — и, не дожидаясь моего согласия, Ишо продолжал. — Это случилось во второй год моей учебы в Перстне. Среди учеников постарше был один по имени Пудеу Гьята — здоровенный и злобный детина. Он не был особо умен или одарен в колдовстве, но в обращении с ваджрой, дубиной или копьем не имел равных. Он стал бы прекрасным охотником на чудовищ, но увы! Демоны в Олмо Лунгринг к тому времени почти перевелись, а потому ему пришлось изыскивать другое применение своим способностям — например, издеваться над учениками послабее. Я, разумеется, стал одной из его жертв, потому что был толстым и рыжим и смешно визжал, когда он дергал меня за хвост, чуть не вырывая тот из крестца. Что ж! Первый год я покорно сносил издевки, штопал разорванную чубу, вычесывал кашу из гривы и прикладывал снег к расквашенному носу. Но в конце концов мне надоело.

Я знал, что по вечерам Пудеу пробирается в кладовую при старой гомпе и упражняется там — то есть измывается над старым и потрепанным чучелом Лу. Думаю, ты видел подобные пугала в Перстне: вроде здоровой кишки из кое-как скрепленных костей, ткани, проволоки. Эту-то штуку Пудеу и избивал всем, что под лапу попадется. Однажды я подслушал разговоры старших учеников о заклятьях, туманящих разум, и мне пришла в голову отличная мысль! Не буду утомлять тебя подробностями, скажу только, что мне удалось выкрасть у учителя свиток с наставлениями об изготовлении печати, внушающей неодолимый ужас.

На следующий день, еще до рассвета, я встал с постели, подхватил сумку со свитком, чернильницей, ножом, иглой и мотком ниток и, дрожа от волнения и холода, пробрался в кладовую. Найдя чучело, я распорол его «грудь», развернул свиток, открыл чернильницу, чуть не расплескав от волнения все содержимое, и трясущимся пальцем начал выводить на деревянных ребрах Лу линии и закорючки. Вдруг чей-то голос раздался у меня за спиной:

— Что ты делаешь? — спросил он. Я чуть язык не откусил от страха! Оказывается, следом за мною из спальни прокрался Чеу Луньен… Тогда его, впрочем, звали просто Крака — Сорока: потому, что он явился в Перстень с перьями на голове, и потому, что трещал без умолку.