Три Нити

— А, вот ты где! — воскликнули у меня за спиной; от неожиданности я, разумеется, вздрогнул и выронил книгу из лап. — Почему прогуливаем занятия?

К моему удивлению это был Шаи. Это правда, что в утренние часы он обучал меня всевозможным наукам. Но сегодня я никак не ожидал его увидеть, ведь накануне в городе был праздник Шо! А праздники Шаи любил, по мнению его отца — даже слишком.

— Ну так. Почему прогуливаем?

— Ыыэээ… Просто… — я повращал глазами, пытаясь придумать отговорку получше, но с языка само собой сорвалось только одно. — А чья это спальня?

Шаи помедлил с ответом. Я испугался — не разозлил ли его мой вопрос? Но лицо лха, на котором обычно радость и печаль виднелись яснее, чем черные козы на заснеженном поле, было непроницаемо.

— Моей матери.

— А где она?

— Спит.

— Как… другие боги?

— Да, как другие боги, — он вошел в спальню, сел на кровать и провел ладонью по безделушкам, разложенным перед столиком. Глядя, как он катает под подушечками пальцев ягоды рудракши, я спросил:

— Почему Сиа никогда не рассказывает о ней?

— Может, потому что ему стыдно? — буркнул себе под нос лха.

— За что? Он что-то сделал ей?

— Он не удержал ее, — Шаи сжал сухие ягоды в кулаке так, что костяшки побелели. — Хотя мог бы. И должен был. Тиа была хорошей женщиной, Нуму. Доброй. Она любила меня. Я почти не помню ее лица; но помню, что у нее были длинные волосы; они пахли, как черный чай… И она пела мне песни — те, которые узнала от своей матери; про широкие реки, полные зеленого ила и бирюзовых рыб, про горящие по вечерам лампы и ветер в тростниках… После них я всегда видел сны про наш далекий дом. А потом с ней случилось то, что случалось почти со всеми многажды рожденными: она начала сходить с ума.

— Почему?

— Селкет говорит, это от переизбытка памяти; от того, что наши души перерождаются здесь не так, как должны. Они не очищаются от прежних жизней полностью, а потому не могут отличить прошлое от настоящего. Я помню… — он поднялся с постели и стал посреди спальни, прижав кулак ко лбу. — Тиа иногда замирала и стояла так часами. И если ее спина была согнута, или ладони подняты, или голова опущена — неважно, что… тело распрямлялось медленно, очень медленно, будто она была слеплена из подтаявшего воска. Что в это время было у нее перед глазами?.. Не знаю. Но этого мира она не видела.

Однажды приступ случился с ней, когда она помогала мне мыть волосы; мне тогда еще было совсем мало лет. Она замерла, держа мою голову погруженной в таз, заполненный мыльной водой; ее пальцы были как железо — сколько я ни трепыхался, не мог вырваться. Я начал захлебываться, но Сиа успел вовремя, чтобы спасти меня. Потом помню только, как меня рвет мылом, а мать плачет, вырывая из головы свои красивые длинные кудри… И Сиа стоит рядом с понурым лицом — старая, морщинистая черепаха!

После этого она и решила уйти; заснуть вместе с остальными… Хотя если бы Сиа настоял, она бы осталась; может быть, он даже смог бы вылечить ее — но старик даже не попытался…

Шаи наконец разжал кулак; ягоды рудракши с глухим стуком упади на столик, подскочили несколько раз и остались лежать. На ладони лха остались красные пятна.

— Ладно, хватит время терять. Ступай к отцу! У него было для тебя какое-то дело.

Оставалось только поджать хвост и выскочить в коридор. Шаи не последовал за мной; пока стены покоев не срослись за спиною, я успел заметить, как он гладит лежащие на кровати платья — будто живых испуганных существ.

У лекаря, к которому я направился после, тоже был весьма унылый вид: тонкие губы поджаты, брови сошлись на переносице, как сцепившиеся рогами олени. Он сосредоточенно раскладывал на куске холста разнообразные вилочки, лезвия, иголки и пузырьки с прозрачными жидкостями. Последние Сиа время от времени приподнимал и разглядывал на просвет.

Заметив меня, лекарь не поздоровался, даже не обернулся полностью, только бросил:

— Сегодня нам надо проверить ринпоче[9].

Он был явно не в духе, а потому я не стал приставать с расспросами о том, что это значит. Закончив сборы, Сиа уложил ткань с инструментами на дно широкой сумки, повесил ее на плечо, молча вручил мне стопку полотенец и вышел из покоев. Оставалось только бежать за ним! Так во второй раз за день я оказался под крышей Когтя. Пройдя несколько сотен шагов к югу — к загнутому носу дворца, висевшему в пустоте над озером, — мы остановились у одной из белых дверей, ничем не отличавшейся от прочих. А затем Сиа сделал нечто удивительное — постучал! Я уже и забыть успел, что с дверями так поступают.

Слегка помедлив, та открылась — и в глаза мне плеснуло солнце. Его свет был алым, как вода в ключах, прошедших сквозь залежи железа и охры на пути к поверхности. Из глубины покоев донеслось короткое восклицание, что-то вроде «И-ии!». Наверное, на языке богов это что-то да означало; по крайней мере, Сиа нетерпеливо вздохнул и подпер бока кулаками. Но долго ждать не пришлось: через мгновение на пороге появилась сама Палден Лхамо! Ее длинная тень коснулась меня — легонько, будто опустившаяся на нос муха, — но я тут же поджал хвост и спрятался за штаниной лекаря.

Правда, богиня выглядела не такой пугающей, как в моих воспоминаниях. На шее у нее не было костяных бус, а в лапах — волшебной булавы; радужки не пылали раскаленными углями. Они походили, скорее, на двойной нимб Одсер Чен-мана[10] — светло-серые по краям и розовые внутри. На щеках Палден Лхамо проступил яркий румянец — видимо, оттого, что она растерла их влажным полотенцем, переброшенным через шею. Но несмотря на умывание, от богини явственно пахло дымом. Я вспомнил празднование Нового года и пепел с мест кремации, который разбрасывали танцоры-скелеты. Может быть, я и сейчас вдыхал частички трупов?..

— Идем, — сказала Палден Лхамо уже на нашем языке, стягивая мокрую тряпицу; Сиа молча кивнул. Втроем мы зашли внутрь ближайшего столпа, соединяющего уровни дворца, и серебристый диск увлек нас вниз. Сначала мимо проплыли верхушки росших в срединном саду деревьев, затем — согнувшиеся под тяжестью плодов нижние ветки и пышные подушки гла цхер; наконец, пронеслись мимо черный ковер пшеницы и слой жирной земли под ней — и я впервые попал на нижний уровень Когтя.

Сперва мы оказались в тесной и темной комнате, где ничего толком нельзя было разглядеть; но отсюда открывался проход в длинный коридор, пересекавший дворец насквозь, с севера на юг. Его стены здесь были сложены как бы из сот, заполненных полупрозрачным, стеклянистым веществом, за толщей которого, слева и справа от меня, под подошвами туфель и даже над головой, копошилась странная и кипучая жизнь. Это было похоже на потревоженное гнездо ос, или на царство лишайников и светящихся гнилушек, или на только что распоротые и еще трепещущие потроха. Сквозь полумрак во все стороны тянулись толстые трубы с белесым соком; в воздухе подрагивали паутины из пестрых нитей — серебряных, розовых, черных, сплетающихся в узлы размером с горшок для масла. Далекие стены усеивали наросты, похожие не то на бочки, не то на какие-то чудные, пузатые плоды. Их бока усеивали глубокие дыры; одни были пусты, а в других блестело что-то жирное, округлое, напоминающее личинки весенних жуков. Все вокруг вздыхало, сжималось и снова расправлялось, раздувалось и опадало, пузырилось и бродило — почти в полной тишине; стены коридора не пропускали ни звука, но сам камень, окружающий дворец, гудел от напряжения.

Боги направились к двери в южном конце коридора. Оторвавшись от разглядывания внутренностей месектет, я поспешил следом — и оказался в удивительном месте. Здесь было очень холодно. Из пасти сразу же повалил пар, а под лапами захрустел ковер инея, пушистого, как пучки сосновых игл или венчики кхур-мона; однако же, повсюду плавал густой, летний запах пересохших озер и гниющих на солнце водорослей. Потолочные лампы не горели — только мигали вдалеке тусклые красные искры, похожие на глаза ночных птиц. Но даже в этой, почти кромешной, темноте выделялись чернотою десятки каменных столбов, широких у основания и сужающихся к далекой вершине.