Три Нити

Вороноголовая с силой надавила большим пальцем на тарелку, соскребла немного сажи со старого горшка, посыпала то же место и легонько подула. На боку посудины осталось пятно, в котором и правда можно было различить узор из волнистых линий!

— Ух! — выдохнул я, не уставая удивляться, до чего же чудные эти боги — мало того, что без шерсти, так еще и с морщинистыми пальцами. — Получается, Падма, ты умная. А кто из вас самый сильный? Утпала, да?

Демоница громко фыркнула в ответ.

— Ага, конечно! То-то он взял себе самую простую работу — разносить туда-сюда сплетни! Может, дело и нужное, но все равно не больно-то он утруждается. Думаю, Камала сильнее всех. Она первая придумала, как вселяться в зверей и птиц; да еще и наловчилась проникать в головы самых разных тварей. Я вот могу только в воронов и галок; а у нее в распоряжении глаза, носы и языки на любой вкус… И знаешь, кто ее любимец? Моль! Говорит, у нее нюх лучше, чем у снежного льва[13]. Но я думаю, это потому, что во всем мире только моль и Камала жить не могут без гор одежды… Так и получается — если ограбят какой-нибудь дом, я сижу и думаю, а Камала просто обернется стаей моли и сразу скажет, сколько вору лет, какого он роста и веса, давно ли мылся и что ел на обед. А дальше уже Пундарика найдет его. Он найдет кого угодно, где угодно — такое у него свойство. Ну а мне остается только исполнить приговор, если ваши князья почему-то не могут это сделать.

— Нечестно это. Тебе достается худшая часть.

— Это верно, — кивнула Падма; ее губы сжались в маленький, темный круг, похожий на смоченную в красной туши печать. — Но ничего не поделаешь! Кто-то должен и этим заниматься. Зло в мире — оно как гнездо мокриц под половицами; если забудешь про него, то глазом не успеешь моргнуть, как оно уже расплодилось и лезет изо всех щелей! Правда, иногда даже мокрицу бывает жалко раздавить. Но, может, в следующей жизни ей повезет больше; зато в этой она уж точно никому не навредит. Поэтому я и не бросаю свое дело, в отличие от трусов вроде Утпалы…

Будто устыдившись своей разговорчивости, она грохнула пустой тарелкой о стол и с хрустом потянулась. Надо думать, то каменное ложе, на котором вороноголовая спала днем, не отличалось удобством. Да и размером оно было великовато… Стоило мне подумать об этом, как с языка сам собою сорвался еще один вопрос:

— Госпожа, прости за дерзость, но почему ты меньше ростом, чем другие лха?

Щеки Падмы вспыхнули, как пролитое в огонь масло, и я уже приготовился лишиться слишком длинного языка… но она только улыбнулась.

— Ты ведь не знаешь этой истории. Ладно, так уж и быть, расскажу, но чтобы больше ко мне не приставал! Всякий ремет рождается маленьким, не больше полутора локтей. Чтобы он мог вырасти, над ним совершается особый обряд. Однажды вечером, при растущей луне, родители отводят ребенка в лес… или в сад — главное, чтобы кругом были деревья. Там ему дают чашку с водой, ножницы и веревку и оставляют на ночь одного. На закате маленький ремет должен срезать волосы с макушки, чтобы появилось лысое пятно. Вот такое, — Падма сложила большой и указательный пальцы в кольцо шириной где-то с серебряную монету. — Потом он выбирает себе одно из деревьев, лучше повыше, кланяется ему и выливает у корней воду, затем оборачивает веревку вокруг ствола и завязывает узлом на животе, там, где пупок. Головою — самой лысиной! — ребенок должен касаться древесной коры. Так он должен провести всю ночь, повторяя заклинание «Шеп-шепунет кхет-кхет!».

— А что это значит? — прошептал я, стараясь как можно точнее запомнить таинственные звуки.

— Эти слова такие старые, что мы уже и сами не помним их смысла. Главное, если бог выдержит испытание, то он вырастет, как само дерево. А если нет… — Падма многозначительно умолкла. — Кажется, это просто. Но ночью в лес приходят всякие духи и начинают пугать, щекотать, щипаться! Я не выдержала и убежала, отстояв только полночи; потому и выросла только наполовину.

— А если я так сделаю, я тоже вырасту?

— Ну, не знаю… а лет тебе сколько?

— Пять! — выпалил я, втайне обрадовавшись тому, что лха считают года жизни не как положено — от зачатия, а только от рождения.

— Что ж… — Падма склонила голову и потерла подбородок. — Пожалуй, еще можно попробовать, если времени не терять… Но что-то я засиделась. Пойду, пожалуй, спать — и тебе советую.

Я вышел из кумбума следом за демоницей. Кивнув мне напоследок, она скрылась в зарослях у северной стены, а я остался стоять у порога, вдыхая пыльный запах приближающегося дождя. С запада небо уже затянули плотные темные облака, а на востоке все светил белый месяц, загнутый наподобие рыболовного крючка или хвоста буквы «та». Растущий! Внезапно радостное волнение захлестнуло меня; я ринулся обратно в кумбум, отыскал чашку почище и набрал в нее воды; затем вытянул со дна кухонных ящиков веревку и ножницы, предназначенные для стрижки птичьих перьев, и побежал в сад. Там росло одно дерево — могучая сосна, несмотря на почтенный возраст прямая, как стрела, и сплошь увешанная медными серьгами шишек. Приблизившись к ней, я, не раздумывая, отхватил кусок гривы на затылке — черная шерсть так и посыпалась в траву! — полил водою выпирающие из-под земли корни, перепоясал и себя, и дерево одной веревкой и прижался свежей лысиной к его шершавому боку. Сердце колотилось у самого горла; едва попадая зубом на зуб, я начал читать заклинание.

Так прошло несколько часов. Усталый язык уже ворочался во рту тяжелее, чем каменный пестик в ступе, а из онемевших губ вырывался скорее свист, чем слова. Горло нестерпимо саднило, и я с завистью поглядывал на влажную грязь у подножия сосны, куда самолично опрокинул единственную плошку воды. Вокруг перешептывалась сорная трава, соприкасаясь колосьями, как заговорщики — лбами; но этот тихий непрерывный шум навевал не сон, а тревогу. Вдруг лиловая молния озарила небо, горы и внутренности дворца и погасла, оставив мир в кромешной темноте.

Ударил гром. Снаружи подул ветер, пахнущий железом и грязной шерстью. По стенам Когтя ударил дождь. Деревья вокруг пришли в движение, качнули вершинами, будто указывая на что-то; я скользнул взглядом вниз, следом за их вытянутыми ветвями, но ближе к земле сад затопила непроглядная чернота. Легкий зуд пробежал по моей спине, вверх по позвоночнику, заставив все волосы на загривке стать дыбом. Сначала я только плечами повел, но зуд все усиливался — точно я заехал лапой в муравейник, полный тысяч назойливых, разозленных букашек. Через несколько мгновений чесались уже и щеки, и ноздри, и даже потаенные каналы ушей! Свежевыстриженная лысина зудела особенно сильно; мне страшно хотелось впиться в голую кожу когтями и разодрать ее хоть до крови. Но вместо этого я прижался к сосне покрепче и потерся макушкой прямо о ее чешуйчатую кору; зуд немного поутих. И тут мою левую ладонь кто-то лизнул!

Я заорал и брыкнул лапой воздух — да так, что скользкая шелковая туфля взвилась ввысь и улетела в заросли гла цхера. Босую ступню больно укололи сорняки; но куда хуже было ощущение мерзкой обволакивающей липкости, оставшееся на пальцах. Кто-то подкрался совсем близко! Еще одна блеклая вспышка осветила кипящие тучи наверху и мир под ними. При ее неверном свете я заметил в кустах неподалеку два маленьких красных пятна; потом рядом загорелась еще пара, и еще! Они кольцом окружали меня, одинокого, привязанного к дереву и вооруженного только кухонными ножницами! Сглотнув ком в горле, я уставился во мрак, где плавали, то приближаясь, то удаляясь, перемигивающиеся огни; с тревожными вздохами опадали бока кустов — и я никак не мог понять, ветер шевелит их или движения невидимых существ.

Тонкие сучки захрустели под чьим-то немалым весом — все ближе, и ближе, и ближе! Я вжался всем телом в ствол сосны, молясь, чтобы дерево разверзлось и укрыло меня в объятьях. И тут раздался рев.

Он был как рокот падающих камней в узкой глотке ущелья, как хрип ганлина перед жертвоприношением; клянусь, от этого звука сама земля содрогнулась под лапами! Позабыв о заклинаниях и богах, я в мгновение ока выскользнул из пут и ринулся прочь. Пара бледных огней сверкнула у моего левого плеча; щеки коснулось влажное дыхание; цепкие когти ухватились за единственную туфлю, и я покатился кубарем в пшеницу, набрав полную шкуру иголок, — но тут же вскочил, не обращая внимания на уколы и ссадины, и кинулся дальше. А темнота за спиною ухала, ревела и громыхала, подгоняя меня, вперед и вперед, не разбирая дороги, — пока мои лапы не скользнули вдруг, как по льду, и я, потеряв всякую опору, не полетел вперед. Вокруг с плеском взметнулась вода, проглотив меня с головой.

Отчаянно чихая и отплевываясь, я кое-как вынырнул на поверхность. Чудовища загнали меня в маленький пруд посреди сада, а сами куда-то исчезли: ни рева, ни треска, ни шороха не было слышно, да и копья темно-зеленой осоки по берегам стояли неподвижно. Прошла минута, другая… Вода была довольно теплой, но из-за расплодившейся ряски на вкус и запах напоминала протухший овощной суп. Промокшая одежда стала тяжелой, как сто яков и баран в придачу, а скользкие стебли кувшинок хватали меня за лапы и хвост и тянули на дно, как стая зловредных духов. Нужно было выбираться. Еще раз оглядевшись, я подплыл к каменной кромке пруда и уже закинул на нее лапу, как вдруг многоголовая молния вспыхнула сразу на западе и востоке, и передо мною возникла страшная, огромная тень!