Три Нити

Ей оставалось только протянуть лапу, чтобы ухватить меня за шкирку, но тут мирно храпевший шен зашелся каким-то жутким бульканьем и кашлем. Этот шум разбудил его самого; мужчина вскочил со стула и недоуменно уставился на гостей.

— Какого дре вы тут делаете?! — завопил он, вращая глазами и украдкою вытирая накапавшую на чуба слюну.

— Да вот, решили поработать за тебя, раз уж ты умаялся, — с ухмылкой отвечала русоволосая женщина; я заметил, что бумажку она уже спрятала в складках платья. — Почему вы поменяли последовательность каналов на пятой колонне?..

— Твое-то какое дело, — злобно огрызнулся шен. — Так велел Железный господин. Еще вопросы будут?

— Но можно же было предупредить. Мы ведь тоже должны делать расчеты — сколько и чего.

— Я тут не болтать с вами поставлен, а следить за строительством! Идите, поговорите с Чунтой или Мимаром, а ко мне не суйтесь больше.

— Нозу-Нозу, — женщина с печальным видом поцокала языком. — Мог бы быть и повежливей. А то мы поговорим с Чунтой не только про Стену, но и про то, как ты, наевшись жевательного корня, дрыхнешь среди бела дня.

Я чуть не хлопнул себя по лбу. Нозу, ну конечно! Вот откуда я его знаю — это тот самый шен, который купил меня у дяди и отвез в Перстень. Между тем, мужчина разозлился не на шутку. Схватив стул, на котором только что спал, он запустил его прямехонько в смеющуюся женщину; та, легко уклонившись, расхохоталась еще громче. Ее подруга в это время распахнула дверь, и вот уже обе выбежали прочь, преследуемые изрыгающим проклятия шеном.

Подождав чуть-чуть, мы с Шаи тоже покинули это странное место.

***

Наши вылазки в город и его окрестности продолжались довольно долго. Но хотя я никогда не был особо догадлив, а все же заметил, что мое постоянное присутствие Шаи в тягость. Его дела в Бьяру требовали скрытности, как требует ее бег таракана в ночной темноте; а я жужжал и суетился, как одуревший по весне комар. Поэтому со временем, убедившись, что я, во-первых, уже далеко не ребенок и могу сам о себе позаботиться и, во-вторых, мне не грозит ничего страшнее, чем угоститься шо не первой свежести, которым ушлые торговцы потчуют народ, лха начал оставлять меня в одиночестве. Я, признаться, тоже расслабился, и не мудрено! Хотя какой-нибудь гончар запросто мог отвесить мне щелбанов за случайно разбитый горшок (их делали великое множество для Стены; глиняные посудины и зимой, и летом сохли на полях, как урожай белых дынь), но случайных пинков и затрещин я не слишком боялся. А от вещей посерьезнее меня наверняка защитила бы маска — Гаруда. Как и велел Железный господин, подарок богов всегда был со мною: его внушительная тяжесть, скрип шелковых шнуров и веющая от черного лака прохлада — все говорило о том, что это не просто кусок дерева. Тут работали чары, да не простые! Куда большее опасение внушал мой собственный длинный язык — а ну как опять сболтну лишнего? Теперь я уже осторожничал и иногда за весь день выпускал изо рта не более десятка слов; из-за этого многие знакомцы считали меня неприветливым и угрюмым, но оно и к лучшему!

Однажды, оторвавшись от Шаи, я сидел на скамье у приозерной гомпы и смотрел, как снег падает на Бьяцо и тает в стеклянных водах. Мимо бесконечной чередою проходили паломники, задевая когтями молитвенные барабаны и бормоча под нос хвалы, жалобы и прошения; прикрывшись от снегопада павлиньими зонтами, прогуливались по двору толстые жрецы; за ними следом семенили тонкие, плохо одетые ученики, на ходу записывая что-то в свитки, такие длинные, что их концы то купались в грязи, то отрывались под каблуками сапог. Чернила, налитые в притороченные к поясам тыквы-горлянки, немилосердно плескали и пачкали и без того грязные чуба. Все вокруг — крыши, тораны, ставни и створки дверей — пестрело цветами старых богов: синим, зеленым, золотым, но из-за угла гомпы выглядывали красная полоса Перстня и черный нос Когтя над ним — как клюв ястреба, зависший над птенцами… или добычей. Я хотел было закрыть глаза, но тут же почувствовал, как душа вспучивается, вскипает внутри и грозится выплеснуться через горло и ноздри, как убегающее молоко. Странная, беспричинная тоска напала на меня сегодня! Я потер виски и зевнул, чуть не порвав рот; стало легче, но ненадолго. Пылью — вот чем я себя чувствовал; пылью, готовой рассеяться от малейшего дуновения ветра.

Вдруг чей-то крик вырвал меня из оцепенения, а потом еще один, и еще, и вот уже вся гомпа горланила, визжала, топотала! Из-за чего поднялась вся эта суета? Поработав как следует локтями, я пробрался сквозь бока и спины, большие и малые, обтянутые хлопком, шелком и войлоком, пахучие, лоснящиеся, сталкивающиеся, как льдины в весенней реке, — к источнику шума.

Им оказался ручной жернов из черного камня, который в народе почему-то прозвали мельницей Эрлика. Обычно он мок без дела под дождем или стоял, присыпанный снегом; но сегодня у его подножия, опрокинув чашу с семенами горчицы, валялся какой-то мужчина. Судя по дырявой, грязной одежде, свалявшейся шерсти и изломанным когтям, он был беден — скорее всего, один из строителей Стены, невесть зачем забредший в город. Его правая лапа была заломлена вверх каким-то странным, неестественным образом; кажется, мужчина был без памяти.

— Надо ему помочь; дать понюхать санга, — сказал я и уже собирался приступать к делу, но стоявший рядом жрец Норлха положил мясистую пятерню мне на плечо, удерживая на месте.

— Похвальное желание, юноша, — пропел он мягким, густым голосом. — Но этому горемыке уже ничем не поможешь. Как и тому, чье имя он произнес. А чье имя он произнес, известно ли?

Это он спросил, уже оборотившись к прислужнику гомпы, стоявшему неподалеку.

— Один паломник утверждает, что Тонце Зума… это, вроде бы, сотник на Стене.

— Что же тот сделал?

— Да кто теперь разберет, — равнодушно отвечал прислужник, почесывая бровь пером, отчего ее рассек синий чернильный шрам. — Может, цампы в тарелку не доложил, а может, с чужой женой переспал.

— Жаль все же! И жизнь, и посмертие погубил за какого-то сотника…

Видя, что жрец в благодушном настроении и не прочь поговорить, я решился расспросить его:

— А что с ним, дяденька? Что он сделал?

— Нездешний ты, что ли? — он почесал грудь в мягких светлых волосах, с любопытством оглядывая меня. — А, вижу! Глаза у тебя желтые, как у рогпа. Далеко же ты забрался, молодой рогпа! Ну, слушай — не приведи Норлх, пригодится! Видишь тот жернов? Если положить в него одно горчичное зерно и растереть, назвав имя своего врага, он тотчас умрет. И не важно, стар он или молод, беден или богат. Но и душу просящего заберет Железный господин — такова цена мести! Любой может прийти сюда, к этому камню; останавливать просящих запрещено… А потому каждый князь, каждый оми должен помнить, что обиды не проходят даром.

В это время двое шенов — уже в черных одеждах Перстня — зацепили мертвеца большими крюками и поволокли прочь, оставляя борозду в свежем снегу. Завороженный этим зрелищем, я не сразу понял, что чей-то голос окликает меня.

— Господин? — снова обратились ко мне, на сей раз потянув за рукав. Тут я наконец обернулся и чуть язык не откусил от неожиданности — это был молодой ученик… теперь уже шен, которого чуть не искалечила Падма! Его раны зажили, но на их месте остались бугристые розовые рубцы, особенно заметные на пальцах и предплечьях — там, где короткая шерсть не могла прикрыть увечий.

— Привет? — выдавил я наконец, решив, что пялиться на чужие болячки невежливо.

Шен высунул язык и поклонился. Густая, светлая грива и зеленые глаза выдавали в нем выходца из восточных лесов; и лапы у него были длинные и жилистые, как у обезьяны. Темно-бурое пятно, расползавшееся вокруг его правого глаза, придавало морде шена задумчивое, почти грустное выражение.

— Не сочти за дерзость, господин, — с робостью и в тоже время важно сказал он. — Позволь представиться: я Тридра Лунцен, слуга Железного господина. Я увидел тебя в толпе и решился подойти. Мне нужно извиниться перед тобою.

— Угу, — ответил я, не зная, что еще сказать (и что мне позволено говорить!); но шен принял мою немногословность как должное.

— Ты прав, господин. Слова мало значат; слова легковесны! Но поверь мне — после нашей встречи я много размышлял и понял, что был неправ тогда. Не только потому, что поднял лапу на небожителя, но и потому, что обидел старика и его веру. Я постарался исправить то, что сделал — нашел того бедняка и помог его внучке; втайне, конечно, чтобы не пугать его…Не подумай, господин, я говорю об этом не для того, чтобы похвастаться, а чтобы… чтобы спросить — могу ли я как-то послужить тебе, чтобы отплатить за твою доброту?