Три Нити

Бог окинул меня пристальным взглядом: от макушки до хвоста и обратно, будто снимал мерку… А может, и правда снимал — знать бы только, для чего?

— Я много слышал от Шаи о том, как ты помогаешь работникам внизу. И Сиа говорил, что ты просишь дать им наши лекарства.

Тут мои потроха заныли, предчувствуя неладное, и я уже раскрыл рот, чтобы бормотать оправдания…

— Можешь взять их.

— Ч… чего?

— Можешь взять их — но не больше, чем Кекуит производит сейчас. Ее силы и так на исходе, поэтому пользуйся тем, что есть… И, разумеется, тайно — больные не должны знать, что исцелило их. Пусть приписывают это удаче, колдовству или молитвам.

Я низко поклонился, пыхтя от счастья, как каша на огне.

— Хм… А это дело тебе по душе, Нуму?

— Да! Еще как!

— Хорошо, — Железный господин кивнул, наградив меня мягкой, ободряющей улыбкой, — потому что я попросил Нехбет дать тебе доступ к садам княжеского дворца и к теплицам Бьяру. Там растет множество лечебных трав, привезенных из южной страны и даже с других махадвип. Скоро это будет единственное место, где их можно достать, — так что распоряжайся этим богатством с умом.

— Но… но я ведь не лекарь! Может, лучше отдать их тем, кто учился этому ремеслу?

— Разве Сиа не учил тебя? О болезнях, вызванных расстройством тела, ты знаешь не меньше, чем самый лучший из врачей Олмо Лунгринг. О болезнях… иной природы позаботятся другие. Конечно, ты можешь взять себе помощников, если найдешь толковых.

Я еще раз поклонился, пытаясь унять дрожь. Такой милости я никак не ожидал; она вселяла и радость, и тревогу! Мои сомнения не укрылись от Железного господина:

— Я вижу, ты не уверен в своих силах. Но послушай, Нуму, — скромность не должна становиться обузой. В Старом Доме мне рассказывали историю о лекаре, который родился среди простого народа, но был так искусен и добр, что после смерти его стали почитать как бога. Вот и тебе пора занять свое место среди богов — это не только честь, но и обязанность. При должном старании ты можешь принести много пользы. А значит, отказываясь от своего предназначения, ты причинишь вред — и себе, и другим.

— Мое предназначение? Моя дхарма… — прошептал я, как громом пораженный.

— Твоя дхарма, — подтвердил лха, но вдруг умолк на полуслове. По его телу пробежала судорога, а глаза расширились, будто от… страха? Я проследил за его взглядом — и увидел полную луну, белеющую над горами, как подвешенная под потолком курильница. Оказывается, солнце уже давно скрылось под землею; началась ночь.

— Иди к себе, — велел Железный господин, — и до утра никому не открывай дверей.

Я торопливо поклонился и выбежал прочь, оставив его наедине с темнотой.

***

Три года прошло с той поры. Я больше не чувствовал себя пленником Когтя: мне позволено было покидать дворец, когда захочу, и идти, куда вздумается. Только два правила следовало соблюдать неукоснительно: молчать о том, что происходит наверху, и никогда не снимать с шеи маску Гаруды. Впрочем, я уже привык к ней, как привык когда-то к обуви или чистке зубов. В тяжести лакированного дерева, в гладкости шелковых шнуров и блеске золоченого клюва, так и норовившего высунуться из-под чуба, было что-то успокаивающее.

Большую часть времени, пока я был внизу, я проводил в беленых домах из плоского кирпича, облепивших подножие Стены, как грибы-вешенки — ствол поваленного дерева. В них размещали переселенцев, стекавшихся в Бьяру со всех концов страны, а потому здесь плодились заразы, обычные при большом скоплении народу, — из тех, что передаются с дыханием или через телесные жидкости. Бывал я и на стоянках рогпа; те селились отдельно, подальше от города, среди заснеженных полей и обледеневших скал. Кочевники не доверяли «кланяющимся земле» (так они звали оседлый народ), но, узнав, что моя мать тоже из рогпа, обычно смягчались и позволяли войти в свои жилища из грубого войлока, полные дыма и кусачих насекомых. Рогпа сильнее всех пострадали от наступающего холода: их многотысячные стада растаяли, как соль под дождем, — от голода, от болезней, от нападений грифов и снежных львов. Только две-три запаршивевшие овцы да як с обломанными рогами бродили теперь между шатров, уныло ковыряя наст копытами. Женщины давно уже выменяли серебряные украшения и бусины дзи на цампу; мужчины неделями не брали в рот ничего, кроме чанга; дети кашляли так, что в ушах звенело. Про отмороженные хвосты и пальцы и вовсе молчу — им я сбился со счета! Скоро я научился обращаться с пилами и тесаками не хуже заправского мясника. Увы, чаще, чем ставить прижигания и делать припарки, мне приходилось рубить лапы, покрытые сиреневыми пятнами гниения!

В конце концов я последовал совету Железного господина и нашел трех помощников. Первым стал Сален, сын шена, — рыжий, как ржавчина, и острый на язык. Его не приняли в Перстень, а потому бедняга при каждом удобном случае поносил колдовское ремесло последними словами. И все же он унаследовал от отца кое-какие способности; по крайней мере, никто лучше Салена не мог установить причину недуга, как бы глубоко она ни скрывалась в душе или теле больного. Второй помощницей стала девушка, назвавшаяся Рыбой. Мрачная и тихая, она никогда не рассказывала, откуда пришла в Бьяру, зачем и почему на ее выбритом лбу багровеют бугристые шрамы, складывающиеся в круглый знак шанкха; да я и не допытывался. Память Рыбы была цепкой, будто челюсти крокодила: она могла без запинки перечислить свойства тридцати сотен растений, указать расположение каждой кости и сухожилия и пальцами отмеряла щепотки порошков и солей точнее, чем иные лекари — самыми тонкими весами. Третий, Пава, был из зажиточных горожан. Он не отличался особым умом или редкими талантами, но зато был старателен, и, главное, ему всегда сопутствовала удача — знак многих заслуг, накопленных в прошлых жизнях. Жалованья своим помощникам я выдавал три танкга в месяц, половину медью, половину серебром. Думаю, лечи они знать от насморка или потчуй богачей настойками на оленьих рогах, заработали бы больше; но моими помощниками двигала не корысть. Сален хотел доказать, что сам на что-то годится; Рыба выполняла заветы своего учения… Ну а Пава, наверно, просто хотел помочь тем, кому в жизни повезло меньше.

Но даже несмотря на наилучшие намерения, эта троица нередко ссорилась. Начинал обычно Сален, для которого медленный и простодушный Пава был как мелкая рыбешка для зубастой макары. Когда тот возился с лекарствами, подмешивая мед в особо горькие порошки, Сален как бы невзначай ронял:

— Неужто ты все еще используешь мед для подслащения пилюль? Все давно уже добавляют в них вытяжку из аира!

Тут Пава, вывалив от волнения язык и тяжело дыша, начинал перебирать в своей не слишком обширной памяти все, что знал о болотной траве, а затем неуверенно лепетал:

— Но аир же горький…

— Сам по себе, конечно! Но когда влажная горечь травы соединяется с сухой горечью порошков, то они производят мягкий, удивительно приятный вкус. Да ты сам попробуй, — пел Сален, капая едчайшую жидкость на катышек лекарства, который Пава неуверенно мял в лапах, а потом тянул в рот. Тут в дело обычно вмешивалась Рыба. Между нею и сыном шена мгновенно вспыхивала перебранка. Пава же печально вздыхал, втянув щеки в плечи, словно чувствовал себя виноватым в случившемся, и приговаривал:

— Госпожа Рыба, не зови господина Салена злодеем! Я знаю, у него очень доброе сердце, и он никогда не обманул бы меня намеренно.

— Утверждать, что аир сладок на вкус, могут только вруны или дураки.

— Выходит, господин Сален дурак, — смиренно отвечал Пава и одаривал товарищей примиряющей улыбкой. Рыба ядовито смеялась, а Сален, бормоча под нос про простоту, которая хуже воровства, наконец бросал разговоры и брался за дело.

Стоит еще сказать, что по приказу Железного господина Нехбет открыла мне двери во дворец князя и распахнула кладовые. Чего там только не было! Я увидел сундуки из панцирей огромных черепах, доверху наполненные золотыми и серебряными монетами, украшениями и самородками, скрюченными, как замерзшие в снегу мыши; чаши из цельных опалов, огненных и молочных; бусы из бирюзы, янтаря и коралла; кувшины, в которых вместо молока и вина мерцали жемчуга и рубины; блюда изумрудов, крупных, как голубиные яйца, и тарелки самоцветов вайдурья; отрезы парчи и пестрого шелка; раковины с благовониями, запечатанные смолой и белым воском. Я повстречал придворных, у которых к хвостам были привязаны колокольчики — и чем ближе оми к князю, тем больше, так что иные звенели при ходьбе как целое стадо коз! Попадались мне и охранники с павлиньими перьями на шлемах, тайком нюхавшие толченую кору, и служанки с умащенными маслом гривами, подмигивающие мне из-под приподнятых рукавов.

Но как бы ни были удивительны сокровища князя, еще лучше были теплицы — обильные, горячие, как полный еды живот. Там даже посреди зимы жужжали насекомые и пели длиннохвостые птицы; в густом и влажном воздухе плыл пыльный запах цветущих пасленов, ядреного чеснока и персиков, забродивших от переполнившей их сладости. Там черная жирная земля едва проглядывала из-под листьев кустарников — то гладких, то покрытых буграми наподобие крокодильей кожи, то обросших седыми волосками. Там лапы то и дело спотыкались о нежно-зеленые кабачки или желтые, как воск, тыквы; а по сеткам, натянутым от пола до потолка, вился усатый виноград. А в затемненных уголках слуги врыли в землю огромные, бурые от времени яйца с отрубленными макушками, из которых вырастали совсем диковинные штуки: вьющиеся растения с чешуйчатыми стеблями и плодами, похожими на змеиные головы; розовые бутоны, смыкавшиеся наподобие львиной пасти, когда на них садилась усталая мушка; ягоды, похожие на глаза, с бледной, водянистой мякотью и черными завязями-зрачками; прозрачные грибы и синие лишайники, усеянные лопающимися от прикосновения коробочками спор… Да! В теплицах было много добра.