Три песеты прошлого

— Вы сказали… Простите, вы сказали, что…

— Я сказал, что мы идем к Мерседес, вдове одного из расстрелянных, — ответил старик.

А Антонио-секретарь добавил:

— К невестке той женщины, которая написала то, что я вам дал. Они называют это письмом, но оно в стихах.

— В стихах? — удивился Вис.

— Ну да… Все написано в строку, но это стихи. Она писала в тюрьме. Потому что она сидела в тюрьме, когда ее сына расстреляли. В тот день ей позволили повидаться с ним.

Мерседес открыла дверь и сказала:

— Входите, пожалуйста.

З

Он хотел поговорить о своих стихах с Экспосито, но не знал, как это сделать. Как открыть такую тайну. Ни одна живая душа о них не знала. Но показать их Экспосито было очень важно. Висенте знал, что это очень важно, хоть и не мог бы сказать почему. Он поймет это лишь тогда, когда откроется другу неожиданно для самого себя. Тетрадь со стихами он носил в коллеж, ходил вокруг да около этой темы в разговорах с Экспосито, но подступиться к ней вплотную так и не мог. И вот однажды, после занятий, мимо Висенте и Экспосито прошла хроменькая. Вышла из какой-то аудитории, пересекла центральный патио (друзья сидели на одной из окружавших патио скамей) и вошла в другую аудиторию, скрылась за дверью. Висенте воспользовался моментом, смолчать он не мог:

— Мне нравится эта девушка.

— В ней определенно что-то есть, — помолчав, отозвался Экспосито.

— Я написал о ней несколько стихотворений, — выпалил Висенте.

И тут же разозлился на себя. Для чего рассказывать кому бы то ни было о таких глубоко интимных вещах? Произнеся последнюю фразу, он почувствовал себя голым и совершенно одиноким. Экспосито удивленно уставился на него, и тогда он в смущении попробовал прикрыться другой фразой:

— Я их ей посылаю, но она не знает, от кого они.

И отдал тетрадь другу, не сказав больше ничего, а Экспосито листал ее не читая, это было видно. Но мало-помалу — и это тоже было видно — стал читать. Висенте напряженно следил за ним, делая вид, будто не смотрит. Ему стыдно было, что он выдал хроменькую Экспосито просто так, ради того чтобы открыть тайну стихов, а Экспосито время от времени поднимал задумчивый взгляд, потом снова читал, Висенте ждал затаив дыхание, сердце его гулко стучало, и стыд из-за того, что он так легко выдал хроменькую, понемногу проходил.

Стояла ясная зимняя погода. Конец февраля тридцать пятого. Вечернее солнце еще светило, но пройдут минуты — и оно перестанет золотить колокольни и башенки коллежа. Неподалеку шел трамвай, видимо пятый номер, шум Удалялся, прочерчивая тишину, и по эту сторону черты она становилась еще глуше. По эту сторону, где сидели Экспосито и Висенте среди вечернего покоя коллежа “Луис Вивес”.

Экспосито снова поднял голову. Но на этот раз не склонил ее опять над тетрадью, а задумчиво прочел:

Бесконечность печальной улыбки, словно мне уготована гибель.

Висенте почувствовал, как от внезапного предательского волнения огнем зажглось его лицо.

Покажется невероятным, но это святая правда (хотя и недоказуемая, как думалось Висенте, ибо доказывать ее было некому): теперь, через без малого сорок шесть лет, эти две строчки да еще одна и название — вот все, что осталось от преданной забвению поэмы, забылась она не разом, а кусками, разбивавшимися один за другим о то или о другое. Третья строка говорила о (несчастной) жизни Висенте, которую он, по его словам, ощущал как жизнь от сих до сих, как в могиле, а название было “Десятисложные белые стихи”. Висенте был очарован тем, что стихи могут быть белыми. А первые две строки, без сомнения, сохранились только потому, что их запомнил и продекламировал Экспосито.

Уличные часы завели свою какофонию, отзванивая положенный час. Эта дикая музыка продолжалась довольно долго, и не исключено, что какие-то из курантов названивали “Во славу Испании”, причем фальшивили более других. Кончали бить одни часы, другие подхватывали их перезвон, передавали третьим, те — еще дальше, и так продолжалось, пока не раздавались размеренные удары главного боя, постепенно вытеснявшие перезвоны курантов. И тогда, очнувшись от раздумья, навеянного вечерним покоем, Экспосито сказал:

— Пошли в “Батаклан”, посмотрим на девочек.

— Как? — удивился Висенте.

— Идем.

И они пошли.

В те вечера, когда им не хотелось идти в порт, они ходили в “Батаклан”. К ним часто присоединялся Бернабе или еще кто-нибудь, но на этот раз они пошли вдвоем.

Экспосито шагал молча, и Висенте не решался нарушить молчание, не знал, молчать ли ему, или посвистеть, или сделать еще что-нибудь, какая разница, подумаешь, и вот, когда они пересекали площадь Эмилио Кастелара — они пошли той дорогой, — Экспосито вдруг остановился и сказал:

— Продолжай писать.

Ну вот, видишь. Что-то вроде этого Висенте и нужно было услышать. Не именно эти слова, нет. То, что сказал Экспосито, можно было принять за одобрение. Нет, пожалуй, нет. Но все же… Висенте воспринял эти слова как наказ. Ему они не польстили, а испугали. Стало страшно, как перед встречей с чем-то неведомым или при разлуке навечно. Одни фонари горели, другие — нет, в небе мазки ночи чередовались с мазками дня. Друзья шли в день через ночь, а может, и наоборот, как узнаешь, Экспосито снова остановился и словно бы весело сказал:

— Знаешь что, в этой девушке, которая, кроме всего прочего, получает любовные стихи неизвестно от кого, ты нашел совершенную музу для своей невозможной любви, — и он удивленно покачал головой, — совершенно невозможной, совершенно.

Висенте не знал, похвала это или порицание, наверно, потому, что догадывался, что Экспосито и сам этого не знает.

— Я очень люблю эту девушку, понимаешь? — горячо воскликнул он, а Экспосито все продолжал задумчиво качать головой.

Висенте это начинало злить, ладно, я тоже уйду в себя, посмотрим, кто первый заговорит про идеальную музу, про мою невозможную любовь, черт побери. Он чувствовал себя старым и несчастным. Когда они проходили мимо бара на улице Русафа и Мосен Фемадес, немного не доходя до “Батаклана”, Экспосито сказал:

— Приглашаю.

И они вошли, в баре было полно бездельников и бездельниц, пахло жареными креветками, стоял густой дым, слышался гул голосов и приглушенный смех — черт знает что, — и Висенте испытывал теперь какую-то приятную грусть, он был уже не просто несчастным: вот так сидеть и пить с другом в баре ему, пожалуй, еще не приходилось (а может, приходилось — он не мог вспомнить), и Экспосито заказал коньяк, а Висенте из духа противоречия, раз уж он такой разнесчастный, заказал касалью, бармен и Экспосито переглянулись, Висенте потребовал двойную порцию касальи и, ощущая во рту ее терпкий вкус, смаковал одновременно горечь своей невозможной любви, ему уже было все трын-трава, и он сказал: еще коньяк для этого сеньора и двойную касалью для меня, — Экспосито улыбнулся, Висенте свою вторую рюмку осушил залпом и почувствовал себя отчаянным и сильным. И элегантным. Он видел все. Это все (лица, слова) словно плавало в прозрачной колеблющейся жидкости. И видел свою горечь, но странное дело: она была ему приятна — подумать только! — и тут Экспосито взял его за плечи, притянул к себе и сказал: