Три песеты прошлого

— Еще поцелуй, сыночек, ведь эта разлука — навеки. — Прощай навсегда, родная. — Нет, сынок, до свиданья — мы свидимся на том свете.

Наконец она уходит. В сопровождении сержанта

вошла я в комендатуру, и мне комендант сказал: — Замолчите скорей, сеньора, — но я слез унять не могла. И сержант повторил мне: — Сеньора, хватит слез [55] , не будь ваш сын преступник, он не был бы казнен. А я ему отвечала: — Мой сын не убил никого. И лишь за верность идеям трусы казнят его.

55

Хватит слез — теперь Филомена могла дать волю слезам, сын ее не видел.

Она теряет сознание, падает, снова поднимается, бредет по улице к своей тюрьме:

Я ухожу оттуда,

возвращаюсь к своей тюрьме я,

и подруги по заключению

обнимают меня все вместе,

а я говорю безутешно:

— Нет от горя мне исцеленья.

Ей видится мучительная сцена расстрела:

И сын мой упал на землю, а меня сотни пуль пронзили.

Филомена ищет утешения в мыслях о внучке:

Мне одно осталось на свете — от любимого сыт росточек, его дочка, малый младенец. Я взращу ее, словно цветик, словно цветик садовый, нежный.

И вновь взрыв отчаяния при мысли о смерти Хасинто, андалузская мать осыпает сына цветами:

Охапка лилий, ворох гвоздик — мой сын Хасинто Наварра.

И затем, затем она не знала, какой размер взять на этом бесконечном пути, и, видимо, сами собой вырвались из души три одинокие строчки, три одиноких цветка редкой красоты:

Ангелы белые, с ним вознеситеся в небо.

Строчки, написанные “как слышится” не очень грамотной андалузкой: анхелы белы с им вознеситеся в небо.

Разбирая эти строчки, Вис то и дело замечал в свободном чередовании глагольных времен, типичном для романса, настоящее вместо прошедшего и наоборот, — замечал певучие строчки народных куплетов. Они попадались в разных местах, но в следующих (нехитрых и чувствительных, какие распевают уличные певцы) прозвучали совершенно отчетливо:

Ах, доченька, Розарита, без отца ты осталась малюткой, твой отец был социалистом, вот его и убили трусы. Я тебе расскажу, дочурка, про то, как отец твой любимый в декабре, в день пятый, злосчастный, ушел из жизни.

Все уже кончалось: вот и весь рассказ (значит, была необходимость рассказать). Последняя жалоба, последний крик души — и подпись: Филомена Висен, с наивным росчерком. У Виса перед глазами все стояли три одиноких цветка, три белые лилии, и он невольно бормотал под мотив народного куплета — фламенко:

Ангелы белые, с ним вознеситеся в небо.

Уже начали появляться звезды. Еще не мерцали, а только показывались. Так не хотелось выходить из дома Мерседес на холод. В конце улицы, точно в окне, ясный сумеречный свет. Над оливковыми рощами. Над горами. А у горизонта — алые прожилки. Но свет оставался за этим окном, на улицу не проникал. Здесь становилось все темней и темней. В домах, то в одном, то в другом, зажигались огни. Вечерняя прохлада пронизывала до костей. И Вис попросил, чтобы ему показали дом алькальдессы, только снаружи, понимаете, там теперь живет кто-то другой. И Бла сказала Вису, но в сторону его не отвела, потому что это было нелегко тут сделать, но сказала тихо: не надо ли поторопиться, ведь еще предстоит встреча в гостинице Вильякаррильо с тем сеньором, на какой час она назначена? Вис ответил, что на любой, там видно будет, посмотрим. Он знал, что Бла, как и он, чувствует приближение этой встречи. И его привели к дому алькальдессы. Только посмотреть снаружи. Дом был в точности таким, каким Вис представлял его себе: обычный, как все. Небогатый, растворенный в полумраке улицы. Растворяющийся во времени. Как любой другой. В это время Франсиско сказал:

— Пойдемте. Пойдемте к…

И они пошли к женщине, которая не захотела назвать себя.

[Женщина, которая не захотела назвать себя. — Алькальдесса спокойно сидела дома, когда в городок вошли эти… Фашисты. И сразу пошли к ней, чтобы арестовать. А у нее было восемь детей. Вернее, девять, девять детей. Ее муж, бедняга, испугался не на шутку. И так-то они горе мыкали. Детей надо было чем-то кормить. Один из сыновей алькальдессы каждый день носил кому-нибудь из соседей пучок спаржи, не даст ли кто горсть муки, и так каждый божий день, смотреть было жалко, и соседи давали кто что мог: кусок сала или еще что. А у нее была машинка для вязанья чулок. И она вязала тогда чулки и носки.

Нет, конечно, это было не в те времена, о которых она начала вспоминать, это было раньше.

Ходила по домам, ей давали нитки, она навяжет носков и продаст, а на выручку купит детям хлеба. Вот так и ходила, покупала… Все вязала. Вечно в нужде. И любила ходить на всякие там митинги. Выборы, победить на выборах. Хотела вырастить детей и чтоб всем в Испании жилось хорошо. Такая у нее была мечта. Она стала социалисткой, чтоб не было голода. Ну так вот, ее забрали, как я уже сказала вам. В тот же вечер, и она, конечно, перепугалась. Все плакала. Так мне рассказывали. А я подумала: что, если и к нам придут? Муж, правда, хоть и сочувствовал социалистам, но был, знаете, не из тех, кто первым лезет в драку. Да нет, к нам не пришли. Каждое утро, часов в пять, мы уходили в поле. И целый день прятались в кустах у ручья. Детей у нас не было, вот мы и уходили из дому, прихватив что-нибудь из еды, а часов в одиннадцать вечера возвращались, чтобы мужа не нашли, если придут за ним. Потому что моего деверя уже забрали. И кое-кого из других родственников. А мужа — нет. Я одному из моих братьев рассказала, что и как. А он говорит: “Да выходите вы, ничего они вам не сделают, а если сделают, будут иметь дело со мной”. Но других моих родичей он вызволить не смог, потому что, когда их били, они рассказали не только что было, но и чего не было… Сами понимаете. Перестрадали немало. Один умер, другой ослеп. Не хочу об этом рассказывать. Лучше про нашу горемычную алькальдессу. Когда ее арестовали, ей не позволили видеться с детьми. Увезли в Вильякаррильо, отсюда ей носили еду в корзинках, отдавали надзирателям. Что могли добыть. Но с детьми видеться не разрешали. Вот тут мы взяли да пошли к одному нашему знакомому, он вроде имел у них какое-то влияние. Чтобы нам позволили повидаться с ней в его присутствии. Она, как увидела меня, обняла, расцеловала и говорит: “Поговори с Элоем. Они хотят меня убить. Говорят, будто я, когда за мукой ездила, кого-то там убила. Элой — это шофер, который всегда со мной ездил”. А тот — он давно уже умер — выслушал меня и сказал: “При мне-то она ничего такого не делала, а без меня — ей лучше знать”. Так что с шофером ничего не получилось. А тут муж ее сильно захворал. Свалился, лежит в лежку, прямо умирает. А в доме — шаром покати, каждому ясно, что разбоем алькальдесса не промышляла. Вот одна соседка и говорит ему: “А что, если тебе исповедаться и сказать, что хочешь повидать жену?” Он сам жаловался, что, мол, умрет, так и не увидев жену. Ее увели, когда его не было дома. “Да как же так… А узнает жена, что я исповедаюсь…” — “Не бойся! Что будет, то и будет!” И когда к нему пришел доктор, ему сказали, что он хочет исповедаться. А доктор говорит: “Ну вот еще, глупости все это. Он сам не понимает, что говорит…” И та соседка, знаете, пошла к дону Сенену, который был тогда алькальдом, так, мол, и так, муж алькальдессы хочет исповедаться, к кому нужно обратиться?” — “Поди к священнику и скажи, что это я тебя послал”. И мужа алькальдессы исповедали. И он попросил, чтобы ему разрешили повидаться с женой, и они на это согласились. Надо было съездить за ней в Вильякаррильо, а у них даже осла не было, старшие сыновья отыскали такси, только шофер спросил: “А платить кто будет?” Не знаю, что уж они там продали или у кого одолжили, но шофер в конце концов согласился. И один из соседей согласился поехать за ней с шофером. И поехали. Этот сосед — рядом с шофером, а на заднем сиденье — пара гражданских гвардейцев. Тут уж, понятно, родственники собрались и соседи, полон дом. Когда привезли алькальдессу, с ней вошли двое конвойных. “На кой черт мы ее сюда привезли?” — сказал один из них. А мы так плакали. Потому что все ее любили. А она: “Мой муж, мой муж, мой муж!” — сразу в спальню. Конвоиры стали по бокам двери, а она зашла к мужу.

Вис видел дом алькальдессы снаружи, теперь он находился там, внутри. “Конвоиры стали по бокам двери. Она зашла к мужу”. Простой и четкий офорт, который женщина, не захотевшая назвать себя, нарисовала так, будто видела его сейчас. В глубине спальни лежал в подушках на супружеском ложе едва живой муж. Соседи и родня (особенно дети) стояли, не смея шелохнуться и глядя серьезно и сурово, над лампочкой к проводу прицеплены бумажные цветы, на стене календарь, рядом с ним — свадебная фотография. Вис видел ее в Бадалоне.

И она побыла с мужем те малые минуты, которые ей разрешили. Потом вышла и попросила конвойного: “Вы позволите мне хотя бы поцеловать детей?” Представляете себе? И ей разрешили. И дети — топ, топ, топ — подошли к матери, а одну девчушку, самую маленькую, мать взяла на руки и сказала: “Я прошу народ присмотреть за моими детьми”. Так было жаль ее! Так жаль! Потом одна из соседок взяла к себе двоих детей. Та самая… Мальчика и девочку. И знаете, вырастила. А когда муж алькальдессы умер дня через три, ту ее дочь, которую вся улица вскармливала молоком и которую мы все любили, стали брать в Вильякаррильо. Повязали ей на голову черный платок. Сегодня одна с ней пойдет, завтра — другая, послезавтра — третья. Все соседки да золовки, понимаете, золовки. Мы приходили к тюрьме, останавливаться нельзя было, заключенные стоят у окон на втором этаже, а родные ходят взад-вперед по тротуару напротив.

Не через это ли окно Кандида смотрела на свою мать?

Останавливаться мы не могли — те, что охраняли вход, не разрешали, ругались. И она, как увидела дочь в черном платке, поняла, что муж умер, — сама рассказывала, когда вышла на волю. А те ей даже об этом не сказали. Вот так мы ей передали эту весть. Увидела она свою дочь в черном. Такая у нее жизнь была. А когда вернулась — как она потом рассказала, — ни стульев, ни кровати, ни стола — голые стены. А когда она была алькальдессой, привозила сахар, привозила молоко, привозила муку. Для всех. А если ехал Родеро или кто другой, их там человек пять-шесть было, — возвращались с пустыми руками. Но она была женщиной, не знаю, как уж она изворачивалась, когда приезжала, все выходили встречать: “Алькальдесса приехала, алькальдесса!” Привозила мешки с мукой, довольная, радовалась за всех… И был тут у нас дом… Чтоб вы знали, каким она была человеком… Был дом, где выдавали молоко. И вот случилось так, что у старшей дочери золовки алькальдессы не оказалось молока, худосочная была, да и по годам молодая, и ей нечем было кормить младенца. И она пошла к алькальдессе, а та ей отказала. Молоко для всех, и она взялась за дело не с того конца, нуждающихся много, не может алькальдесса давать молоко в первую очередь своим родственницам. И тогда уж не помню… Хотя нет, вспомнила. Кто-то из родственников алькальдессы поменял свинью на козу, вот и появилось молоко для ребенка. И мне кажется… Знаете, почему так поступила алькальдесса?