Три письма и тетрадь

Я поднялся в квартиру. Вера в кресле читала книгу. Она взглянула на меня:

— Что с тобой?

Вполне возможно, что мои думы о предстоящем расставании отразились на моём лице. У меня, в самом деле, было муторно на душе. От недавнего самодовольства и след простыл. Ещё несколько минут назад договор с тёткой казался мне пактом о гуманизме, а сейчас я уже так не думал. Но не мог же я ей всё рассказать.

— Обкурился чуток с твоей тётей. Соревновались с ней на скорость. Кстати, она выиграла.

— О чем вы с ней так долго говорили?

— Ну как о чём? О чём мне могла сказать твоя родная тётя. Стандартный набор предупреждений: обидишь Веру — голову оторву. Но мне такие угрозы не в новинку. Сегодня слышал много раз от твоих соседей. В общем, теперь, сама понимаешь, по лезвию хожу.

— Врушка ты!

— Как скажешь. Мне теперь с тобой спорить опасно. Голова у меня всего одна, а желающих её оторвать много.

— Ты просто мастер уходить от ответа. Но я и так знаю, что тебе говорила тётя Света.

— Подслушивала? Как некрасиво.

— Она тебе рассказывала про родителей, про нашу никудышную жизнь и про то, что меня надо переселить в Москву.

— Ты что, правда подслушивала? — я постарался задать этот вопрос как можно комичнее, чтобы не дать ей понять насколько она попала в цель.

— Нет, я выучила. Просто тётя Света всегда говорит одно и то же, когда к нам приезжает.

— Она на твоего отца, кажется, очень сердита.

— Да, не может понять, что он оставил карьеру и Москву.

— А ради чего он оставил карьеру и Москву, что даже такая неглупая женщина как тётя Света не может этого понять. Она же вашу семью чуть не в сектанты записала.

Вера улыбнулась; для неё запись тёткой её семьи в сектанты была не в новинку. Она посмотрела на меня, как бы решая, готов ли я сам понять то, что не смогла понять тётка.

— Это нужно было отцу для работы, — сказала Вера. — Мама сама из Владимира. Вот они сюда и приехали, чтобы им никто не мешал работать.

— А чем он таким занимался?

Вера задумалась, что ответить. Она вышла из комнаты и вернулась с папками бумаг. Она положила их на столик возле кресла.

— Если будет желание, можешь посмотреть, — улыбнулась Вера. — А я спать. Я сегодня буду спать в комнате родителей.

Вот это совпадение, подумал я. Только я начал обдумывать, как мне осторожнее подобраться к отцовским бумагам, а они сами в руки пришли. Посмотрим, что из этого может заинтересовать тётю Свету. Вспомнив тётку, я сразу вспомнил и о бутылке итальянского вина. Я спросил Веру:

— А ты, случайно, не допила тёти Светино вино? Его же нельзя оставлять. Боюсь прокиснет, начнёт выделять яд. Мы же не знаем всех его свойств. Не будем рисковать, давай я допью.

— Какое примитивное вымогательство, — непонятно улыбнулась Вера.

— Погоди, уж не думаешь ли ты, что я заурядный алкоголик?

— Нет, — ответила она, — очень незаурядный.

Вера принесла бутылку. Вина в ней оставалось меньше трети. Я настроился смаковать каждый глоток. Когда Вера ушла, я первым делом открыл бутылку. Я очень хотел угадать, что за травы использовал чёртов итальянский аристократ в приготовлении этого чудесного вина. Мне казалось, что некоторые оттенки мне знакомы и что-то я всё-таки сумею отгадать. Про отцовские бумаги, которые принесла Вера, я вспомнил только тогда, когда в бутылке не осталось ни капли. Вот, что значит они легко мне достались. Я слишком расслабился.

Первым я достал из папки двадцатистраничный документ напечатанный на машинке и прошитый белой ниткой. Я быстро пробежал его и наткнулся на несколько научных терминов. Этот документ я решил отложить сразу. Не хватало мне ещё, на ночь глядя, забивать себе голову разными учёными словами. Затем я просмотрел листы, которые лежали вразнобой. Некоторые уже пожелтели от времени, и написанное на них было еле различимо. Я больше потратил сил, чтобы разобрать текст, чем вникнуть в содержание. К почерку вроде претензий не было. Он точно не был таким причудливым, как, скажем, записи терапевта в моей медицинской карте. Тут я и пробовать бы не стал. Но к любому почерку я должен сначала привыкнуть, а я уже не хотел тратить на это время. Я уже начал зевать.

Я разделся, сходил под душ и собирался лечь спать. Перед сном я решил заглянуть в папку, которую я отложил на потом. Там были фотографии. После разговоров с тётей Светой, я готовился к тому, что увижу унылые и скучные лица затворников. Здесь я ошибся. Надо добавить, я приятно ошибся. Я увидел счастливых и жизнерадостных людей. Их жизнелюбие было настоящим, а не фальшивым. Даже на редких снимках для официальных документов, Константин и Надежда выглядели, как подростки, которых чудом удалось отвлечь от игры и уговорить принять серьёзный вид. На большинстве кадров были Верины родители: на природе, на улицах города, в компании друзей и бытовых ситуациях. Отец Веры более походил на весёлого и благородного предводителя пиратов, чем на учёного. Представить его идущим на абордаж вице-губернаторского фрегата, с целью поживиться казённым золотом, мне было легче, чем представить его в тиши кабинета или в лаборатории. После слов тёти Светы, что Надежду ждали на телевидении, я ожидал увидеть на фотографиях ослепительную красавицу. На деле же, у неё оказалось самое обыкновенное лицо, без намёка на избранность. Но, может я и ошибался. Ведь судя по кадрам, многие смотрели на неё с восхищением. Я нашёл несколько снимков с тётей Светой. Она, кажется, единственная, кто заботилась о том, как она будет выглядеть на фото. Ещё были снимки с соседями на общих праздниках. Почти всех я видел на сегодняшних поминках.

Я закончил возиться с фотографиями далеко заполночь. Я невольно проникся симпатией к семье Веры. Людей, которые наполнены настоящим, а не мещанским счастьем, я не могу не уважать. Я увидел людей с по-настоящему интересной судьбой. Какой же я был дурак, что упорно избегал разговоров с Верой о её семье. Я сочинял небылицы из жизни незнакомых людей, забираясь в их пустые квартиры, а рядом всегда была настоящая история жизни. Я даже собирался разбудить Веру, чтобы поговорить с ней, но удержался. Я думаю, что это сработала защита. Я должен был сохранить незримую дистанцию с Верой, чтобы не стать до конца «её». Особенно теперь, когда я уже знал примерную дату нашего с ней расставания. Учиться ей оставалось чуть больше года. А это немало.

На следующий день, напомню тебе, что это было Восьмое марта, рано утром, я тихо выскользнул из дома. Я постарался не разбудить Веру. Я просто не знал, что я мог бы ей сказать. С одной стороны, — ну, да — это был женский праздник, а с другой стороны — день траура, для неё. Дурацкая ситуация. Я не хотел её обманывать и притворяться, стараясь показаться лучше, чем я есть, или невольно обидеть её чем-нибудь. Только не в этот день. В любой другой день, — пожалуйста, — я и обижал её, и обманывал без малейших угрызений совести.

Первым делом, я отправился купить букет цветов для мамы на Центральный рынок. Я уже присмотрел гвоздики у колоритного южанина в меховой кепке с выдающимся козырьком, как вдруг услышал за спиной:

— Не торопись, Дедушка.

Я оглянулся. Рядом стояли Штольц и Егор. Они подхватили меня под руки с двух сторон и потянули мимо цветочного ряда до поворота, где начинались мясные прилавки. На одном из прилавков, рядом с кусками рубленой говядины стояли два оцинкованных ведра с тюльпанами. А над тюльпанами выглядывала голова продавца.