Три сердца

— Ты же не носишь очки, — заметил Ирвинг.

— Не ношу, но тогда у меня были какие-то на носу. Значит, протираю я их, осматриваюсь и убеждаюсь, что спрашивает у меня ксендз в одеянии для литургии, что нахожусь я в костеле и что рядом со мной какая-то дама в белом с бородавкой под левым глазом, а окружает нас несметная свадебная свита. Сразу сориентировался, что главный герой этой драмы — я, и тут следует отметить, что мне всегда удавалось ориентироваться легко и быстро.

— Ну и что вы сделали? — спросил Гого.

— Что ж я должен был сделать? Извинившись, я объявил, что мне срочно нужно выйти на минуту, и выскочил, сбив с ног какого-то старика. Остаток дня я провел в баре напротив. Швейцар из бара рассказал мне, что свадьба ожидала моего возвращения пять часов, после чего гости сели в кареты, машины и разъехались. Невесту забрала «скорая помощь». Да, это был чудесный день в моей жизни. Воспоминание о нем портит только история с фраком.

— Ты был во фраке?

— К сожалению, не в своем. Это был ужасный фрак, сшитый, вероятно, сумасшедшим портным. Одно можно сказать со всей определенностью, что заказан он был на худую и слегка горбатую особь мужского пола, которую Создатель одарил левой рукой короче правой и пристрастил к соусам, богатый ассортимент которых украшал лацканы фрака. Не зная, что сделать с этим относительно малопригодным нарядом, не имея возможности держать его дома, я отослал вещь в благотворительное общество «Мизерикордия». До сих пор храню восторженное благодарственное письмо, заверяющее щедрого жертвователя в том, что все руководство сохранит ко мне благодарность пожизненно. Однако злоключения на этом не закончились. Спустя несколько дней появился у меня израильтянин по фамилии Тромбка.

— Горбатый и с одной короткой рукой, — подсказал Гого.

— Вовсе нет. Он был толстый и обе руки короткие, но при этом хозяин пункта проката одежды на улице Свентокшиской. Он требовал вернуть фрак. Я, разумеется, направил его в общество «Мизерикордия», но пришел он туда уже слишком поздно. Оказалось, что эта «Мизерикордия» тем временем устроила вещевую лотерею, и фрак, как один из самых ценных выигрышей, стал собственностью некой вдовы из Милянувки. Вдова, к несчастью пана Тромбки, имела жениха в лице железнодорожного мастера, который отдать фрак отказался, приняв непреклонное решение пойти под венец, с той вдовой в означенном наряде. При обмене мнениями между двумя джентльменами возникли разногласия, в итоге которых пана Тромбку отвезли в институт травматологии, а железнодорожного мастера в полицейское отделение. В результате его обручение с вдовой не состоялось, а меня одиннадцать раз вызывали в разные суды в качестве свидетеля. Обращаю ваше внимание на знаменательный факт, что фрак этот разбил две семьи и привел в движение две машины «скорой помощи» и одну тюремную. И это утвердило меня в убеждении, что существуют предметы, приносящие несчастья.

Кейт искренне смеялась, а потом сказала:

— Если эта история правдивая, то она неподражаема.

— Извините меня, — возразил Тукалло, — но я не думаю, что это имеет какое-нибудь значение. Правда как таковая, объективная правда не существует. Зато каждая вещь становится правдой, если мы в нее верим, или тогда, когда будем убеждены, что это правда. В распознавании же пользуемся чувствами и мозгами или инструментами, не дающими никакой гарантии точности. Большинство наших правд — вранье. И только благодаря этому интеллигентный человек может чувствовать себя раскачиваемым на волнах сомнений и догадок.

Какой мерзкой была бы жизнь мыслящего существа, если бы мир изобиловал непоколебимыми правдами, о которые мы обивали бы себе бока. Пейзаж, как на Луне, омертвение погасших кратеров, из которых выдуло жизнь. Безвоздушная пустыня, самый легкий ветерок которой не очистит от космической пыли. Давайте беречь ложь, потому что еще неизвестно, не она ли именно дарует цветам запах, зелень деревьям, сладость фруктам, а нам чувство прекрасного. Будем уважать ложь, которая лучше и симпатичнее правды. Перед правдой можно только стоять на коленях, а с ложью дышать. Ученые утверждают, что тайну Вселенной, когда ее откроют, они сумеют заключить в одну короткую математическую формулу. Уродливо! Каким же нужно быть одурманенным и тупым слепцом, чтобы стремиться к этому, чтобы многообразие и богатство обратить в какие-то ординарные алгебраические уравнения, отказываться от чувств ради сухой и никому не нужной правды.

Говорил он ровным тоном и через нос, театрально, когда закончил, воцарилось молчание. Только спустя какое-то время заговорил Ирвинг.

— Несколько месяцев назад, когда болел гриппом, ты доказывал противоположное, утверждая…

Тукалло прервал его движением руки.

— Вполне возможно. Я не записываю свои мысли и могу себе это позволить, не относясь к тем темным и ограниченным существам, убогая духовность которых может решиться только на единственную теорию на всю жизнь. У меня они рождаются и созревают непрестанно. Я горстями разбрасываю их налево и направо.

Кейт была несколько обескуражена. Гого неуверенно улыбался, а Полясский сказал:

— Пугаешь бедного Фреда. Ты убедил его тогда, а сейчас…

— И сейчас тоже постараюсь. Не вижу причины, почему мое сегодняшнее понимание истины может быть менее убедительным, чем прежнее?

— Хотя бы потому, что оно противоречит прежнему, — заявил Ирвинг.

— Что за беда? Если оно неотразимо, ты столь же хорошо должен принять его, как и прежнее.

— А вы сами какого придерживаетесь? — спросила Кейт.

— Разумеется, никакого.

— Выходит, для вас это всего лишь интеллектуальное развлечение?

— О, нет, что вы? Мое отношение весьма серьезно. Вы только задумайтесь: какой-то профессор посвящает всю жизнь, чтобы доказать один-единственный тезис. И все ценят его работу, даже если спустя несколько десятилетий придет другой ученый и до последних дней будет заниматься только тем, чтобы в конце концов опровергнуть теорию предшественника. Это называется серьезной и творческой работой, а я, кто перерабатывает все это в ошеломляющем темпе, должен рассматриваться как искатель интеллектуальных развлечений. Здесь вопиющая несправедливость. Или речь идет о времени? Мет. А если так, то этот аргумент свидетельствует в мою пользу. Какой же исследователь будет присматриваться три дня к какому-то куску, ощупывать его, обнюхивать, облизывать, разглядывать под микроскопом, крошить, мочить, поливать кислотой, чтобы в итоге заявить, что перед ним кусок старой туфли. Я утверждаю, что количество использованного времени не имеет значения, а если говорит в чью-то пользу, то, конечно, в мою. И это та единственная польза, которая основана на ясности моего ума.

— Уверяю тебя, Север, что ты мог бы добиться значительных дивидендов, если бы начал писать, — сказал Полясский.

— Не могу. Торговля собственной душой, к тому же помноженная на какое-то там количество экземпляров с помощью пишущей машинки, — это постыдное унижение. Не забывай, что все действительно великие мыслители и создатели новых путей человечества не исписали все вместе даже четверти листа бумаги. Будда, Сократ, Христос, Зороастра — все они поучали, поучали, а вот их ученики усердно ловили обрывки гениальных мыслей и записывали. Уже сама забота о том, чтобы мои сентенции сохранились для будущих поколений или для той антропоидальной голытьбы, которая родится от такой же современной, уже сами хлопоты об этом снижают полет мыслей. Есть и более страшное. Ужас наполняет меня, когда подумаю, что моя книжка, часть моего естества, была бы доступна любому ничтожеству, что каждый глупец мог бы купить ее и ценой в несколько злотых соприкасаться своими недоразвитыми мозгами с моими мыслями, общаться со мной как равный с равным. Ба! Как высший с низшим, потому что он считал бы себя имеющим право критиковать.

— Ну, от этого нет спасения, — вставил Гого.

— Вообще-то есть: не писать, не отдавать свою душу на корм пигмеям и скунсам, не давать под угрозой опустошения своего ума и развращения интеллекта!

— Однако, — заговорила Кейт, — вы ведь читаете других авторов, например пана Полясского, и не находите там ни развращения, ни опустошения.

— Я не читал его книг, — ответил оскорбленный Тукалло.

— Вы, наверное, шутите?!

— Я вполне серьезен, а не читал, потому что я его друг. Эта дружба меня устраивает, и мне бы не хотелось разрушить ее из-за каких-то нескольких глупых книжек.

— Они далеко не глупые.

— Должны быть, а если должны, значит, таковыми являются. Это ясно. Насколько я еще способен выдержать глупость в живом слове, настолько в печати она вызывает у меня гнев и тоску, поэтому я предпочитаю общение с ним прочтению его книжек.

Полясский натянуто рассмеялся.

— Вы только не принимайте всерьез то, что говорит Север. Уверяю вас, он знаком со всеми моими книгами.

— По обложкам! По обложкам! — поднял указательный палец Тукалло. — Однажды я чуть было не поддался соблазну. Было это после большого количества выпитого. Охватила меня злость на приятелей, и тогда я взял в руки его книжку под названием… под названием «Цветное дно», «Кораллы на дне» или что-то в этом роде!