Три сердца

— Да.

— Хороша. Я видел ее с вами на вернисаже. Счастливый этот Зудра. Чем он, собственно, занимается?

— Не знаю, — пожал плечами Залуцкий.

— Зажиточный. Имеет какие-то доходы, и на них они живут, — объяснил Кучиминьский.

— Я слышал, что он открывает какой-то еженедельник, даже мне об этом говорил, — сказал Лада.

Мушкат махнул рукой.

— Ничего он не откроет.

— Почему?

— Потому что это минутное увлечение.

— Просто Гого — лентяй, — заявил Дрозд. — Я люблю его, он милый, но лентяй, черт возьми.

— Меня дивно возмущает, что Гого бездельничает, — произнес Тукалло.

Это заявление было принято общим смехом.

— Что вас так развеселило? — изобразил негодование Тукалло. — Что за неуместный смех?

— Потому что ты — самый большой, чудовищный, неистовый и стопроцентный лентяй, — заявил Хохля.

Тукалло измерил его осуждающим взглядом.

— Если я не ошибаюсь, то ты намекаешь, даже некоторым образом подвергаешь сомнению мое трудолюбие.

— Угадал.

— Значит, ты — осел. Мне, конечно, неприятно доводить до твоего сведения это, но ты — осел. Я принадлежу к самым трудолюбивым гражданам Польши. Да-да, к самым усердным и трудолюбивым. Можешь ли ты вообще представить, каких гигантских, нечеловеческих усилий стоит мне ничего не делать? Это каторжная работа. Борьба с собственной природой, которая толкает меня к действию. Но где же коньяк, наконец?

— Уже несут.

— Так вот, между мной и Гого огромная разница, просто пропасть. Гого верит в то, как, впрочем, и вы, как и все болваны на свете, что работа необходима, что она должна составлять смысл и даже цель жизни. Если бы у человечества отняли работу, через неделю все бы повесились, чего, собственно, я желаю им от всего сердца.

— Только не я, — откликнулся Лада.

— Всем так кажется, — ответил Тукалло, — хочется отдохнуть, но это не что иное, как отдых после работы. Люди, обреченные получением наследства на безделье, находят себе тысячи дел, которые неосознанно возводят в ранг Работы. Вы думаете, что для них визиты, приемы, охота, балы, теннис или гольф не являются работой? Они считают исполнение всего этого своей обязанностью, поэтому и называют работой. И я не вижу большой разницы между, скажем, натиранием полов и танцами.

— А, — вставил Кучиминьский, — фактор удовольствия?

— Относительный. Полотер может любить свою работу, в то время как танцующий его светлость ненавидеть танцы. Ты все же работаешь, пишешь, и это приносит тебе удовлетворение. А литературный сноб, который годами лежит на диване кверху брюхом и читает, потому что считает своей обязанностью читать все, зевает от скуки над твоими произведениями и проклинает печатное слово. Все весьма относительно.

— Ну, хорошо, — заговорил Залуцкий, — но из сказанного тобой вытекает, что работа или что считают ею для человека является необходимостью.

— Олдос Хаксли, — заметил Мушкат, — справедливо называет работу глобальным наркотиком.

— Вероятно, — согласился Тукалло. — Это наркотик или, по крайней мере, профилактическое средство. Ничем не занимающийся человек должен был бы мыслить и только мыслить, а мышление — трудное и опасное занятие. Менее стойкие начинают записывать свои мысли. Это приносит им облегчение уже потому, что количество тем и их объем уменьшаются. Это философы, писатели, ученые. Более сильные пренебрегают подобными приемами и пускают себе пулю в лоб, вешаются на собственных подтяжках, самые устойчивые заканчивают жизнь в сумасшедших домах.

— И что же ты выбрал для себя? Творки или Кульпарков [13] ? — на полном серьезе спросил Хохля.

— Что-то в этом роде, — кивнул головой Тукалло, — потому что ваше общество…

К столу подсел двоюродный брат Залуцкого граф Рокиньский, который не пропускал ни одного случая провести с ними вечер, каждый раз приезжая в Варшаву. Черные, горящие глаза и клинообразная, тоже черная борода, густо тронутая сединой, высокий лоб и руки с очень длинными пальцами составляли удивительную и в то же время странную внешность. Рокиньский увлекался оккультизмом и даже издал под псевдонимом какую-то брошюру о вампирах, организовывал спиритические сеансы, имел телепатическую связь с каким-то греком в Салониках и время от времени высылал ему деньги, к огорчению жены, не телепатическим путем, а почтой.

13

Клиники для душевнобольных.

Тукалло, Полясский, Хохля и другие рассказывали Рокиньскому неправдоподобные глупости о якобы собственных переживаниях в интересующей его области. Он все принимал за чистую монету, а некоторые события скрупулезно заносил в свою записную книжку. Однако откровенно смеяться над ним никто себе не позволял. Он просто излучал благородство и был совершенно лишен чувства юмора, зато неистово любил дискуссии. Обладал страстью переубеждать, и каждое возражение его очень радовало, предоставляя поле для широкого обсуждения любимых тем.

И сейчас, поздоровавшись, сразу же сказал:

— Я специально приехал в Варшаву, чтобы запротоколировать феноменальное событие, свидетелем которого я практически был.

— Можно узнать подробности?

— Случай неслыханный, и тем интереснее, что произошел с человеком, который, по моему мнению, по крайней мере до настоящего времени, не выказывал никаких медиумических способностей. Я говорю о моем шурине Доденхоффе.

— Слушаем, слушаем.

— Так вот, Доденхофф приехал ко мне неделю назад. Гостевые комнаты находятся в левом крыле. Там он и поселился. А следует вам сказать, что левое крыло было построено на месте, где в конце семнадцатого века конюх убил Матея Рокиньского. Уже не вызывает сомнения, что дух убитого неоднократно являлся разным людям. Сам я, к сожалению, не видел его, но слышал в коридоре шаги и стук двери. Мой шурин, как большинство людей со спокойными нервами, достаточно скептический человек, не хотел верить этому.

— И дух испугал его? — спросил Хохля.

— Да, но не о том речь. Этого следовало ожидать. Мой шурин лег спать в двадцать минут одиннадцатого, это он точно помнит, потому что, выключая свет, глянул на часы. Уснул сразу же. Внезапно его разбудил шум, правда, он ничего не заметил, потому что в комнате царила кромешная темнота, но он почувствовал, что посреди комнаты двигается какая-то субстанция. Его парализовал страх, он просто окаменел и в тот момент понял, что если не протянет руку к выключателю и не зажжет свет, то произойдет что-то непоправимое, но оцепеневшие руки не могли сделать и малейшего движения. Тогда, я думаю, нечеловеческий ужас, именно ужас, доведенный до высшей точки, стократно усилил его волю, сконцентрировал желание, а единственным его желанием было, чтобы загорелся свет.

— И что?

— Ну и представьте себе, — триумфально закончил Рокиньский, — лампочка вспыхнула сама собой.

Он обвел взглядом присутствующих. Все молчали.

— Силой желания он зажег свет! — добавил Рокиньский, готовясь к атаке, если бы встретился с недоверием, однако никто не проронил ни слова.

После продолжительной паузы Тукалло кивнул головой и сказал:

— Да, это наилучший способ, я сам никогда иначе свет не зажигаю.

Первым прыснул от смеха Залуцкий, за ним остальные, Дрозд даже лег на стол, опрокинув рюмку.