Три смерти и Даша

— Какая прелесть… Мне тоже тут нравится, но все равно придется переехать.

— Почему?

— Потому, что слишком многие местные нас видят. Нужно уходить, пока сюда экскурсии водить не начали. С них станется. В конец уже обнаглели! Хоть бы вид делали, что нас не видят! Интересно, кстати, что у них такое у всех сразу с психикой? Сомневаюсь, что они все- убийцы.

— Но, тем не менее, так оно и есть, — сказал Он.

— Как — так? Давненько не слышала, чтобы убивали всей деревней, — удивилась я.

— Нет, это и сейчас случается довольно часто. Правда, не так часто, как раньше.

— А эти кого убили? Вроде, у них сейчас не война? — спросила я.

— Да, мужика одного. Правда, он был уже не вполне человеческим существом.

— Что — чудовище? — уточнила я.

— Ну, можно и так сказать.

— А что он делал, что восстановил против себя всю деревню?

— Да, лазил тут по лесу, людей пугал, нападал на них. Их спасало только то, что с ружьями здесь расстаются редко. Но, одного он все-таки съел. А второго местные дожидаться не стали. Устроили на него облаву. Почти каждый в него выстрелил и попал, но тот не желал умирать. Тогда они окружил его и забили прикладами. Ну, ты знаешь, что бывает в таких случаях: ни одной целой кости, острые осколки черепа в мозгу…До сих пор удивляюсь, как они попали в мозг. Там мозгов то почти не было. Ну, а после таких травм обычно прихожу я. Так он даже мне пытался сопротивляться. Представляешь?

— К сожалению — представляю. Я только одного не понимаю — почему местные его так долго терпели.

— Ну, ты же знаешь эту страну. Жалели его. Говорили — дурачок он. А к дуракам здесь всегда относились терпимо.

— А ты знаешь, что местные женщины говорят, что Оно это призрак грешного монаха, сбежавшего из монастыря?

— А почему именно монаха?

— Потому, что ходит в черном балахоне.

— Ну, ведь так и мы ходим.

— Да, но так как Оно нравится и мужчинам и женщинам, то говорят о Нем больше, чем о нас с тобой. Да, и видят Оно здесь чаще. Ведь Оно занято гораздо меньше, чем мы.

Мы сидели на поваленном бурей дереве плечом к плечу и смотрели прямо перед собою в ночь. Мы молчали. От Него исходил холод. Он всегда был холоднее, чем я, и я придвинулась к Нему поближе, чтобы чувствовать Его холод. Он обнял меня.

Я улыбнулась и покрепче прижалась к Нему. Все-таки нам лучше, чем людям потому, что нам плоть нужна только для создания новой смерти. Поэтому, пока плоть у нас есть, мы можем любить друг друга, не отвлекаясь на поддержание жизни в теле. Впрочем, жизнь не оставит наши тела даже без плоти. До тех пор, пока новое Оно не заберет всех нас, и наши скелеты не рассыплются в прах. Таков обычай.

Словно подтверждая мои мысли Он поцеловал меня. Потом — еще. Мы целовались долго. Его холод обволакивал меня. Вскоре мы стали одной температуры.

Все-таки, что мне особенно нравится в этом месте, так это высокая мягкая трава. На ней так приятно лежать. Я бы, конечно, никогда не узнала этого, если бы у меня не было любимых, ведь в сне я не нуждаюсь. А сейчас мы лежали на остывающей с приходом ночи земле и смотрели на звезды в темно — синем небе. От нас исходил холод и передавался от Него ко мне и от меня к нему. Вставать не хотелось, да мы и не торопились.

Оно я тоже почувствовала издалека. Судя по походке, Оно было явно чем-то взвинчено. Наткнувшись на нас, окинуло нас злым взглядом, полным ревности. В последнее время Оно стало слишком ревнивым. Обидно чувствовать себя никому не нужным. Особенно, когда это чувство не обоснованно ничем, кроме домыслов, внушенных ревностью. Мне сразу же захотелось утешить.

— Иди к нам, — позвала я.

— Не хочу я к вам. Как будто меня подождать не могли. Я смотрю — вам быть вдвоем нравится гораздо больше, чем втроем. Как будто меня вообще нет.

Я быстро встала. Он тоже нехотя поднялся.

— Ангел мой, не сердись, — сказала я.

— Я не сержусь. Просто, констатирую факт.

— Но, пойми — когда любишь — трудно все рассчитать. Да, и не нужно. Пусть считают люди, а мы и так все точно знаем. Не сердись.

Я обняла Оно. Он — то же. Пока я говорила, Он не сказал ни слова. Он не любил истерик. Сам он чаще всего был предельно спокоен, но уж если Его прорывало, то успокоить было очень трудно. Постепенно Оно успокоилось.

— А вы знаете, ко мне сегодня пристал мужик из этой деревни. Все спрашивал: "Девушка, а можно я вас провожу? Девушка, а почему вы всегда ходите в черном? Вы металлистка? Или — гот?"

Мы рассмеялись. Я загрустила. Снова это недоверие друг к другу, совсем как в семье, где я родилась. Неужели все повториться? Надо немедленно что-то делать. Ведь я поклялась, что в моей семье так не будет.

На чердаке, как всегда летала туча голубей. Дядя Витя сидел на полу. Его кованный сундук был открыт, и старик рылся в вещах, лежащих там. Он что-то искал.

Дядя Витя достал из сундука два старинных пистолета. Они были пороховые, с расширяющимися дулами, украшенные затейливой резьбой. С такими пистолетами обычно рисуют разбойников в детских книжках и мультфильмах.

"Ну, кто бы мог подумать?" — произнес старик, доставая из сундука пистолет "Вальтер" сорок третьего года выпуска. Он положил его рядом с двумя другими, сравнил их и покачал головой.

"Нет", — сказал он.

Потом он извлек из недр сундука большой штык — нож с изображением угловатого орла, сидящего на свастике. Этим ножом дядю Витю однажды пытались убить году этак тридцать седьмом. Но, это оказалось не так просто. А нож старик взял себя на память, уж больно тот ему понравился.

"И этот — нет", — сказал он.

Он заглянул в сундук, улыбнулся, запустил туда руку и достал овальную миниатюру на эмали. Это был портрет хрупкой блондинки с распущенными волосами и злыми глазами. На нем была надпись: "Katrine". Старик не переставал улыбаться.

"Да, не зря я тогда столько заплатил художнику и так долго держал его у себя. Получилась совсем как живая", — подумал он.

Потом дядя Витя достал из сундука золотой перстень — печатку с огромным рубином. Он надел перстень на указательный палец, вытянул руку, полюбовался им. Когда старик опустил руку, перстень соскользнул с пальца и запрыгал по полу. Пальцы у него были настолько худы, что перстень не держался даже на мощных костяшках.

В дальнем углу сундука лежала пригоршня золотых монет с портретом Людовика Четырнадцатого. Дядя Витя пересыпал их из ладони в ладонь и сделал вывод: "Деньги — тлен. Не то, что хлебушек."

Наконец старик извлек из сундука два ножа с лезвиями устрашающей длинны. Ножи явно были сделаны не один век назад, но лезвия были все такие же острые. Они блеснули в слабом свете чердачного окошка. Рукояти были покрыты затейливой резьбой.

Дядя Витя произнес: "Эти, пожалуй, подойдут." Он отложил ножи в сторону и стал складывать содержимое сундука обратно.