Три версты с гаком

Она лишь долгим взглядом посмотрела на него и ничего не ответила. И потом часто он ловил ее задумчивый, отрешенный взгляд... Он даже помнит, как однажды она хотела с ним серьезно поговорить...

Это было в один из тех теплых осенних дней, когда они вместе ходили в школу. Таня молча шла рядом. К волосам ее прицепился маленький лист. Артем рас­сказывал что-то смешное, но она не слушала. И он, оби­женный, замолчал.

— Артем, — немного погодя, спросила она. — У те­бя никого-никого в Ленинграде нет?

— Ты, конечно, имеешь в виду девушек? — рассмеялся он.— У меня целый гарем... — И, заметив, что она нахму­рилась, прибавил: — В этом гареме ты будешь царицей!

Он хотел обнять ее, но она оттолкнула его руку. И глаза у нее стали еще более отрешенными.

— И зачем ты только приехал сюда, Артем?.. — с грустью сказала она.

Она всегда ревновала его к Ленинграду. Стоило ему заикнуться про свою городскую жизнь, как Таня сразу настораживалась. И потом подолгу была неразговорчи­вой и задумчивой. Ему тогда и в голову не пришло, что эта глупая шутка могла больно ранить ее. А он, доволь­ный, счастливый, шутил, острил и совсем не пытался разобраться, что творится у нее в душе... Если бы знал, что она ждет ребенка! Разве случилось бы подобное? Да он на руках бы носил ее. Но увы, мужчина узнает о своем будущем ребенке только от женщины...

Обо всем этом думает Артем, шагая по улице из род­дома рядом с притихшей Таней и неразговорчивой и строгой Зоей. Стоит мартовская оттепель. И сюда, через Уральский хребет, добралась весна. Солнце растопило на улице слежавшийся наст, повсюду звенит, дробится ка­пель, ноздреватый снег разъезжается под ногами. Руки Артема бережно прижимают к груди тугой синий свер­ток с кружевной пелеринкой. Сверток посередине пере­вязан пушистым шарфом. Сверток негромко посапывает. Артем косит глаза на свою драгоценную ношу, и губы расползаются в улыбке. В этом свертке его сын. Только мельком он увидел сморщенное, с открытым ротиком и плотно зажмуренными глазами существо, но уже пере­полнился к нему нежностью. Двумя пальцами он поти­хоньку приподнимает угол одеяла, но, поймав укоризнен­ный Танин взгляд, со вздохом опускает.

Таня идет как-то неуверенно, будто боится поскользнуться и упасть. На лице еще сохранилась печать то­го непостижимого для мужчин таинства, которое накла­дывает на женщину материнство.

А Зоя в своих очках с черной оправой такая же не­возмутимая и уверенная. Она как бы воплощает в себе все присущие учительницам черты. Так и кажется, что вот сейчас сурово взглянет и ровным спокойным голосом сделает замечание: «Артем, как вы несете ребенка? Сейчас же приподнимите головку, а ножки немного опу­стите. Вот так. Ставлю вам за это тройку». И все равно она симпатичная, эта Зоя. И умная. Мало того, что со­образила письмо написать, так еще и гостиницу заказала.

Неделю Артем был как в угаре. Носился по магази­нам, покупая на . свою учительскую зарплату детское приданое. Консультировала его дежурная из гостиницы. Это она надоумила преподнести букет живых цветов ня­нечке, которая ухаживает за роженицами. Почему ня­нечке, Артем так и не понял. Впрочем, и Таня не поняла. Когда Артем неловко сунул пожилой женщине букет фи­алок, с таким трудом раздобытых в Серьге, глаза у Тани стали изумленными.

Нога Артема заскользила по талой жиже, и он по­качнулся, в ту же секунду в плечо вцепилась Таня.

— Отдай мне! — испуганно воскликнула она. — Вдруг уронишь?!

— Я с ним и по воде, как Христос, пройду, и ничего не будет, — улыбнулся Артем.

Таня взяла его под руку и больше не отпускала.

— Как вы назовете свое чадо? — спросила Зоя. — Сейчас снова в моде простые русские имена. Например, Иван, Николай, Юрий, Владимир...

— .Мы назовем парня Андреем, — сказал Артем. Таня удивленно посмотрела на него:

— Почему Андрей?

— Тебе не нравится?

— Андрей — это тоже неплохо, — заметила Зоя. — Но я на вашем месте назвала бы Юрием. Это имя более благозвучное.

— Он будет Андреем, — твердо сказал Артем. — Ан­дреем Артемовичем.

— Я вам не навязываю свое мнение, — пожала пле­чами Зоя.

— Ты бы все-таки объяснил, почему Андрей? — спросила Таня. — Можно подумать, что ты это давно решил. Еще неделю назад ты и не подозревал, что у те­бя будет сын.

— Давай сразу договоримся: всем нашим сыновьям я буду имена придумывать, а дочерям — ты.

Зоя, вдруг утратив всю свою педагогическую серьез­ность, совсем по-девчоночьи хихикнула. Внутри свертка раздался писк.

— Слышишь? — расплылся в улыбке Артем. — Он тоже подает голос за Андрея!

Глава двадцатая

1

— Ты разве не видишь, у него уши в воде?

Артем приподнимает мокрую розовую головку с ред­кими черными волосами. В белой эмалированной ванне притих младенец. Лежит себе в воде и таращит мутные глаза. Видно, понравилось. Таня осторожно трет его зе­леной намыленной губкой. Рукава шерстяной кофты вы­соко засучены, волосы, чтобы не падали на глаза, стя­нуты белой косынкой. Лицо сосредоточенное, будто не младенца купает, а совершает религиозный обряд. Ар­тем в одной майке, на лбу от старания выступил пот, ломит поясницу. Оказывается, держать голову ребен­ка не такое уж простое дело. Мягкая и скользкая от мыльной пены, эта маленькая со слипшимися волосами головенка того и гляди выскользнет из рук. А тут еще нужно следить за ушами...

Таня ловко переворачивает малыша на спинку и от­рывисто командует:

— Теплую воду!

Артем бросается к горячей печке и снимает с плиты большую эмалированную кастрюлю. Он уже готов ока­тить ребенка, но Таня останавливает:

— Боже мой! Так можно ошпарить... Ты попробовал? Артем сует палец в кастрюлю: вроде бы нормально.

Таня локтем пробует воду и заставляет разбавить холод­ной. Тонкий ручеек льется на красную спинку. Видя, что мать молчит, Артем опрокидывает кастрюлю. Таня толь­ко качает головой и говорит:

— Простынку!

Простыня висит на веревке у печки. Таня приподни-

мает крошечное тельце, а Артем накидывает на него теплую простыню.

, — Уф-ф! — говорит он, распрямляя спину. — Легче кубометр дров напилить...

— Это только начало.

— Можно подумать, что ты воспитала дюжину де­тишек, — усмехается Артем.

— О, я буду примерной матерью... Целый месяц хо­дила на курсы. И представь себе — закончила на пя­терку.

— Послушай, мать-отличница, ты его насквозь про­трешь!

В комнате тепло, даже окна запотели, как в бане. Картины сняты с мольбертов и поставлены в угол. В печ­ке потрескивают поленья. На полу лужа мыльной пены. Вытерев ребенка, Таня расстилает на широкой кровати одеяло, клеенку, пеленки и начинает пеленать. Ребенок кряхтит, ворочается, толкается локтями, отвоевывая се­бе побольше жизненного пространства. Но мать неумоли­ма: она прижимает руки к телу, распрямляет ноги и крепко заворачивает. Младенцу это не нравится. Смор­щившись так, как не сумел бы этого сделать и столетний старик, он разражается плачем.