Три версты с гаком

Я не знаю, то свет или мрак? .....

В чаще ветер поет иль петух?

Может, вместо зимы на полях

Это лебеди сели на луг?

Хороша ты, о белая гладь!

Греет кровь мою легкий мороз!

Так и хочется к телу прижать

Обнаженные груди берез.

В деревянном сундуке Андрея Ивановича Абрамова среди десятка других книг Артем обнаружил толстый том стихов Сергея Есенина. Вот уж не думал он, что дед его любил стихи. В книжке многие страницы загнуты. На­верное, в такие же зимние вьюжные вечера Андрей Иванович раскрывал том и, нацепив очки, читал прекрасные строки великого русского поэта.

Не жалею, не зову, не плачу,

Все пройдет, как с белых яблонь дым.

Увяданья золотом охваченный,

Я не буду больше молодым...

Стихи Есенина, будто волшебная музыка, льются под вой метели. Спасибо, дед, за эту чудесную книжку! Ко­нечно, все это Артем читал когда-то, но, наверное, для того, чтобы на всю жизнь полюбить Есенина, нужно вот так одному у потрескивающей печки, под гул метели бе­лой еще раз прочитать его стихи...

Отложив книгу в сторону, Артем задумался. И мысли снова о Тане...

Сколько раз заводила она разговоры о его жизни в го­роде, о знакомых, о родителях. А он почему-то всегда от­делывался шуткой. Даже тогда, когда чувствовал, что это ее обижает. Почему он уходил от этих разговоров? На­верное, просто не было настроения вдаваться в воспоми­нания. А она могла подумать, что он что-то скрывает от нее, утаивает. И приезд Нины окончательно убедил ее в этом...

День его в то время был наполнен до краев. Рано утром они вместе шли в Голыши. На глазах природа со­вершала свои великие таинства: изменялся, готовился к зиме лес, высоко в небе потянулись косяки птиц на юг. После занятий Артем шел в бор, раскладывал этюдник и рисовал, рисовал... Вернувшись домой, с азартом прини­мался помогать плотничать Гаврилычу... А вечером сно­ва прогулка с Таней к семафору. И засыпал с радостным чувством, что завтра снова будет утро, опять такой же светлый день... И ему снились красивые, цветные сны. Сейчас-то он припоминает, когда она оставалась у него, еще ни разу не было так, чтобы она заснула раньше его. Всегда первым засыпал он. И утром, просыпаясь, он ви­дел ее теплые большие глаза, в которых, казалось, отра­жался грядущий день... Иногда в ее глазах мелькала тень, немой вопрос, но он был слишком счастлив, чтобы замечать это... Он был счастлив, наверное, поэтому каза­лось, что и она должна быть счастлива, Ей было хорошо с ним, это он чувствовал, но вот счастлива ли она была? В этом теперь он сомневался. Больше того, после ее воз­вращения из Москвы он больше не заводил разговора о женитьбе: считал, что это само собой разумеется. Когда Таня избегала его, он при каждой встрече повторял, что хочет жениться на ней, а когда девушка после долгих колебаний и сомнений наконец пришла к нему, он боль­ше ни разу даже и не заикнулся о женитьбе. Конечно, у него в душе и тени сомнения не было на этот счет. Он просто уже считал Таню своей женой. А так как она те­перь была рядом, все формальности отступили на задний план. Он, этакий болван, просто-напросто забыл, что нужно было идти в загс. А Таня не из тех девушек, что­бы напоминать об этом...

А за окном все бушевала пурга. Брякали стекла в оконных рамах, протяжно и жутко завывало в трубе... Артем подбросил дров в печь и снова раскрыл Есенина.

Ах, метель такая, просто черт возьми.

Забивает крышу белыми гвоздьми.

Только мне не страшно, и в моей судьбе

Непутевым сердцем я прибит к тебе.

3

Как-то по пути на дежурство завернул Гаврилыч. Вот уж несколько дней, как он не работает у Артема. Внутри избы все сделали, а снаружи мороз не дает. Отложили они окончательную доделку дома до весны.

Одет Гаврилыч не очень-то надежно для ночного сто­рожа в зимнюю стужу: короткий полушубок с заплатка­ми, прохудившиеся ватные штаны, длинный шерстяной шарф да суконная шаика-ушанка.

— И не мерзнешь ты на своей службе? — спросил Артем.

— Неужто я должон на крыльце сидеть и на замок любоваться? — удивился Гаврилыч. — Мою службу из вокзального окошка видать... Да и глядеть-то нечего. Не­ту у нас воров. Зря только сторожа держат. Ладно, жен­ка деньги получает, мне стыдно было бы в ведомости расписываться...

Гаврилыч мял в руках шапку, и вид у него был не­сколько озадаченный.

— Послухай-ка меня, Артемушка, — сказал он. — Потрет-то мой сработал? Аль опять заставишь сидеть дурак дураком на табуретке?

Артем с любопытством всматривался в его лицо. Что-то изменилось в нем, а что, он еще не знал. Хоть и с мороза плотник, а нос вроде бы не такой багровый, как всегда, и умные голубые глаза чистые.

— Раздевайся-ка, — скомандовал Артем. — Кажет­ся, наконец-то я нашел...

— Чего нашел-то, Иваныч? — забеспокоился плот­ник. — Прыщ на носу?

И хотя у него сегодня и в мыслях не было писать Гаврилыча, он почувствовал знакомое волнение. Так бы­вает с ним, когда кисть снова в руки просится.

— Мне же скоро на дежурство заступать, — попро­бовал отвертеться Гаврилыч.

— Сам ведь говорил, воров нет, — усмехнулся Артем.

— Зря ты все это затеял, — сказал плотник, усажи­ваясь на табуретку. — Моя рожа, может, еще и сгоди­лась бы для такой картины, где запорожцы пишут пись­мо турецкому султану... а для отдельного потрета — вряд ли. Женка и то смеется, говорит, на посмешище тебя рисуют. Иваныч, плюнь ты на это дело, а? Рази мало в поселке хороших людей? Носкова Кирилла Евграфыча можно изобразить, иль Мыльникова. Да на худой конец моего шурина Петра! Мордастый такой, представитель­ный, и на работе не жалуются...

— Мордастый, говоришь? — улыбнулся Артем, нано­ся на холст быстрые мазки. — Ты смеяться-то умеешь, Гаврилыч?

— Что я тебе, дурачок: палец покажешь — и за­смеюсь?

В дверь кто-то поскребся. Сначала чуть слышно, по­том громче, послышался визг. Артем с сожалением поло­жил кисть и пошел открывать. Это был Эд. Лапы в сне­гу, на бороде сосульки, а в блестящих глазах — радость. Он ткнулся Артему в ноги — поздоровался, — потом подбежал к хозяину, потерся мордой о руки. Запах крас­ки ему не понравился: сморщив нос, отошел к печке и, потоптавшись, плюхнулся на пол. Положив морду на ла­пы, стал внимательно смотреть на Артема и хозяина.

— Не лежится ему дома в избе, — проворчал Гаври­лыч. — В любой мороз идет со мной на дежурство... То­же не хочет задарма хлеб есть.

Артем, позабыв про время, стоял у мольберта. На холсте оживало темное корявое лицо. Нашел, поймал... И вдруг в Гаврилыче будто выключилась электрическая лампочка: он помрачнел, лицо стало старым, морщинистым, потухли глаза. Артем с сожалением опустил кисть.

— С женой поругался, что ли? — огорченно спро­сил он.

— Я как из дома, так про жену и не помню... Дружок мой хороший прошлой ночью окочурился... Дежурный по станции. Да ты ж его знаешь! Григорий! Вместе были у него на станции... И старше-то меня всего на шесть годов. Прямо на службе этот чертов инфаркт хватил. На моих глазах. Носом в стол сунулся, и красная фуражеч­ка по полу покатилась... Хороший человек был, царствие ему небесное! Оно, конешно, такая смерть легкая. Вот в прошлом году Мишку-прицепщика задавило маневро­вым... Как раз промеж двух буферов сердешного зажа­ло... Три дня на крик кричал, пока не помер.

Гаврилыч стал одеваться. Надев тулуп, принялся на­матывать на тощую морщинистую шею шарф. Артем вспомнил, что в бутылке еще осталось немного. Подошел к буфету и, налив в стакан, протянул плотнику. Закуску и искать не стал, зная, что он без нее обходится. Гаври­лыч замахал обеими руками и сказал:

— Спрячь подальше эту заразу.

— Что? — удивился Артем. Такого ему еще не при­ходилось от него слышать. Стакан со спиртным всегда вызывал широкую довольную ухмылку на щетинистом лице плотника.