Три времени ночи

До него вдруг дошло: она говорит правду, и надежду она ему подала только для того, чтобы иметь возможность бросить ему в глаза эти слова. Жанна вовсе не простушка, как ему представлялось, взгляд ее насмешлив, враждебен, она осуждает его, Прюдома, благочестивого человека, служащего для всех образцом, примером для подражания. И он увидел самого себя в неприглядном свете, увидел как бы во внезапно выставленном перед ним зеркале; да, он впопыхах угодил в ловушку и оказался вдруг постыдно нагим перед жалкой нищенкой, для которой, как ему раньше казалось, он был святыней… Он попытался объясниться, но слова застряли в горле, дыхание свело. И мэтр Франсуа, словно подкошенный, повалился на землю возле изгороди.

Жанна не желала ему смерти. Ей и в голову не приходило, что он возьмет и умрет. Она и, правда, упаковала вещи. Уже несколько недель, как Жанна догадалась, что он к ней пожалует, и заранее предвкушала его визит. А потом придется уехать… Но этого «потом» не наступило. Прюдом упал, издав глухой, растравляющий душу стон; Жанна подбежала к нему. Дар речи не возвратился к мэтру Франсуа, даже когда его притащили домой. А Тьевенна, как только ее мужа уложили в постель, завизжала: «Это ты, ведьма, его угробила!» Конечно, она, Тьевенна, тоже приложила руку к тому, что случилось, но она этого уже не помнила. Какое Тьевенне дело до справедливости, до здравости суждений, если она уверена, что во всем виновата Жанна, а Жанна — ведьма? Тьевенна так голосила, что сбежались соседи; она кричала, чтобы привели костоправа, врача, священника, потом обернулась к Жанне: «Теперь сама его и спасай!» Вырваться Жанне не удалось. Ей пришлось ухаживать за умирающим, хотя никакой надежды не было. Само ее присутствие доставляло мучение Прюдому, бывшему уже одной ногой в могиле. Ему казалось, она здесь нарочно, чтобы его унижать, держать в страхе до самого конца, перед его глазами было уже не человеческое существо, а демон, готовый унести его душу в преисподнюю. Он делал страшные усилия, пытаясь сказать, чтобы ее увели от его постели, чтобы он мог спокойно вздохнуть, забыв на какое-то время об уготованных ему муках; при этом он приходил в волнение, вызывавшее новые приступы, последний из которых произошел через три дня после их разговора. Дар речи так и не возвратился к Прюдому: он умер без покаяния.

Смерть без покаяния… Как и у тысяч бедняков, умирающих в канаве от голода, холода, нищеты. Как и у больных, умирающих в одиночестве от отвратительных болезней, красной лихорадки или черной оспы, страшащих даже священников. Жанна видела, как также без покаяния на мостовых умирали дети, на костре — женщины, на виселице или прямо на сырой земле — мужчины. Так умирают заранее обреченные бедняки, такая смерть ждет и Жанну. Ну что ж, она совершила суд над Прюдомом и должна теперь радоваться. Жанна увидела оборотную сторону добра, посмеялась над благочестием, над богатством, обладатель которого уверовал в свое спасение. Большего Жанна сделать не смогла. Голод, неукротимость характера придавали ей силы, но после смерти Прюдома Жанна вдруг почувствовала себя старой, уставшей, и ею овладел страх. Она потеряла самообладание и бросилась бежать, как обезумевшее животное, забыв об осторожности, о своих прежних уловках, забыв даже о Мариетте. И как животное, она схоронилась в риге, как животное, отбивалась, царапалась и кусалась. В глубине души она понимала, что все кончено, что она отыграла свою роль, получила долгожданное доказательство, и теперь ей остается только умереть.

— Почему мадам Тьевенна обвинила вас?

— Надо же было ей на кого-то свалить.

— Но она могла решить, что ее муж, немолодой уже человек, распалившись (не по той причине, по какой вы говорите), да еще при такой жаре… словом, она могла объяснить его смерть естественными причинами. Почему все-таки она подумала именно на вас?

— Неужели вы полагаете, что эти люди хоть что-нибудь могут объяснить естественными причинами? Ведь в их жизни ничего не происходит. Да и в состоянии ли они определить, какие причины естественные? Природа дает им все, отказывая в том же другим, и им кажется, что это в порядке вещей. А приключись с ними пустяковая неприятность, они сразу видят чьи-нибудь козни. Это, мол, невозможно, просто так с ними такое произойти не может. Но все мы во власти случая, и я, и вы, мессир…

— Пустяковая неприятность, говорите? Но ведь Прюдом умер, и умер без покаяния.

— Не он один такой.

— А вам, что же, совсем не жаль тех, кто умирает подобным образом?

— А кому их жаль? Во времена великих войн мою бабку, всю ее семью, весь табор занесло в Компьень. Королевские войска воевали там то ли с немцами, то ли с англичанами, не помню уже. Так вот, солдаты в перерывах между битвами набрасывались на бедных путников, убивали мужчин, насиловали женщин, детей разрубали на куски. На что моя бабка была закаленная, и то вся дрожала, когда рассказывала. Как, по-вашему, имели все эти люди право на покаяние?

Боден сидел, перебирая бумаги, меж тем как секретарь суда не мог скрыть ликования:

— Она признала себя цыганкой, самой настоящей цыганкой!

— Ну и что? — пренебрежительно отмахнулась столичная знаменитость. — Запомните, пожалуйста, ваше дело записывать, а соображения ваши меня не интересуют. Жанна, с тех пор много воды утекло. Вашей бабке удалось спастись от резни. И у нее хватило ума понять, что причиной ее несчастий была бродячая жизнь и те нравы, которые, справедливо, нет ли, приписывают цыганам. Она осела в Вербери, прожила там всю жизнь. Ее ведь не сожгли?

— Нет.

— Ну вот, вы сами должны признать, что в участи вашей матери, как и в обвинении, предъявленном вам (он чуть не сказал «и в вашей участи», но вовремя спохватился, испытав при этом некоторое раздражение), не было ничего неотвратимого, неизбежного. Я имею в виду, что вы могли бы, если бы захотели, избежать той участи, которая вам угрожает.

— Как это?

— Ну не мне вам рассказывать. Честно работая, нанявшись, к примеру, служанкой, прачкой, можно было пасти овец.

— Меня выгнали из Вербери, мсье. Я осталась без крыши над головой, без гроша в кармане. Куда мне было деваться? Разве я могла уйти далеко? Кто бы меня нанял, если все, фермеры, священники, все люди в округе, которые имели достаток, у которых была хотя бы повозка, чтобы добраться до места казни, видели, как сжигали мою мать? Могла ли я сказать: я дочь этой женщины, дайте мне работу? Мне нельзя было даже просить милостыню.

— Ну и что же вы предприняли?

— Поменяла имя, вы бы на моем месте сделали то же самое.

От такого наглого ответа кровь хлынула к лицу Бодена. «На ее месте»! Да как она смеет! Она ничего не отрицает, ни в чем не раскаивается, просто берет и перекладывает свою вину на него, на других, на государство, на мир, сотворенный Богом! Это хуже, чем дерзость, это святотатство! И конечно, секретарь суда, этот дурак, ничего не записывал! Когда она признает себя цыганкой, он радуется, а когда она бесстыдно взваливает свой грех на плечи всего человечества, этот дурак ворон считает! До чего невежественны провинциалы! Разве не хочет она внушить, что ей пришлось сделаться колдуньей вопреки своей воле, что иначе ей некуда было податься, как будто у нее не было свободы выбора и так ей было предначертано судьбой. То же доказывал и немец, выпустивший книгу, где он оскорбляет не только религию, но и сам разум (что едва ли не страшнее, по мнению Бодена), утверждая, будто большинство ведьм — больные, полубезумные женщины, которые не ведают, что творят, а значит, они не могут отвечать за свои поступки, и их надо лечить, а не сжигать. Этот Жан Вир, или Веер-еретик, скорее всего и сам колдун. Подумать только, врач — и отстаивает такие вещи! Все естество Бодена восставало против подобного утверждения. Выходит, Бог сотворил существа настолько несовершенные, что они не способны отличить добро от зла? Выходит, простая жизненная случайность, место рождения, положение в обществе могут оправдать сознательное предпочтение беспорядка, анархии, отрицания всего и вся? Так можно далеко зайти, ведь теряет смысл само понятие добра. Все усилия человека, упорядочивающая воля, как внутри него, так и вне, оказываются обусловлены не зависящими от него обстоятельствами, и он получает все при рождении, как плохое или хорошее здоровье.

Эта женщина говорила не иначе как по наущению дьявола, и ее слова ввергали в смятение душу, сбивали с толку разум. Но он-то должен был знать, он, Жан Боден, юрист, советник герцога Анжуйского, сына короля, начальник канцелярии в его резиденции, глава лесного ведомства, депутат от генеральных штатов Блуа и, кроме того, ученый, который, отринув предрассудки, смело занялся Ветхим заветом, Каббалой, учением гугенотов, беседовал с раввинами и протестантскими пасторами, умел отличать у этих людей чистоту помыслов от ереси, анализировать их положения и иногда с некоторыми соглашаться, он должен был знать, что человек велик, что он обладает всемогущим разумом, свободной и независимой волей, которая созидает мир, руководствуясь помощью и советами Святого духа, чье покровительство он добровольно принимает. И все же дьявол, используя словесные ухищрения, исподтишка нападал на Бодена, покушался на его душевное равновесие. Бодену следует поостеречься, не то он отравит его своими речами.

Боден взял себя в руки.

— Итак, вы пришли в Компьень и пробыли там некоторое время. Чем вы жили?

Чем живут нищие? Кормятся объедками, найденными в сточных канавах, милостыней, подаваемой в монастырях, куда не осмеливаешься прийти во второй раз из боязни, что прознают монахини… Месяц она прослужила на постоялом дворе сомнительной репутации, куда наведывались карманники, женщины дурного поведения, опустившиеся буржуа, распутные юнцы. Оттуда ее выгнали. Даже там Жанна вела себя слишком гордо. От нее требовали участия в разврате, но Жанна держалась в стороне. Хозяева считали, что имеют на Жанну права (право на ее благодарность, ведь они бросали ей подачку, право на ее тело, ведь они давали ей работу, право на ее душу, ведь они тратили на Жанну свою доброту — этот сладковатый сироп, столь ценимый людьми), но Жанна их прав на себя не признавала и никогда бы не признала. Пусть у нее все отняли, но ее душа восставала против новых притязаний, против попыток низвести ее на положение животного, готового перегрызть другому глотку. Она опустилась на самое дно, где она чувствовала себя своею среди злобных оборванцев, шлюх, не имеющих крыши над головой, которые радовались, когда заполучали сифилис, потому что подыхать так подыхать, лишь бы не в одиночестве, а до больницы у них еще было время обзавестись дружками, среди обреченных, рано состарившихся детей, обитающих на темных улицах и еще в младенчестве превращенных в безруких и безногих калек, надеющихся, что они смогут прожить милостыней, которую им будут подавать те, кто по праву сохранил в целости свои руки-ноги. Это уже была не бедность, которую Жанна узнала в Вербери. Это была беспросветная нужда, болезнь, порождающая ненависть, от которой не хотелось даже излечиваться, когда единственная надежда (ведь на что-то надо надеяться) — затянуть в этот омут кого-нибудь еще. Нужда, когда больше не жалеют даже самих себя, не знают отвращения, выставляют себя напоказ, словно в отместку, и, как должное, бесстыдно требуют от других, чтобы те откупились за свое богатство, за свою безопасность: теперь, мол, их черед… Жанна пыталась раствориться, исчезнуть в этой теплой навозной жиже. Убить в себе гордость, вкус к жизни. Но именно среди этих несчастных, которых она стремилась если не полюбить, то хотя бы понять, Жанна впервые встретила тех, кого потом на всю жизнь возненавидела: людей с мертвой душой (впоследствии она встречала их и среди сытых, хорошо устроившихся в жизни, избранных к спасению). Надежная бедность ничуть не хуже надежного богатства. Сон нищего так же глубок, как сон после сытного обеда. Достаточно лишь отказаться от мысли изменить свою судьбу. Все кругом было заражено грехом смирения, столь усердно проповедоваемого в церквах. Смирение даже порождало особого рода гордыню, замешенную на полном отказе от всего… «Если мне дадут возможность выбраться из нищеты, я все равно откажусь» — так решили про себя эти голодранцы, равнодушные, потерявшие способность ненавидеть. Перед богатыми они строят из себя шутов или хнычут, потеряв, в отличие от Жанны, всякий стыд. Такие люди тоже были нужны обществу, выполняли в нем свою роль. Они приносили вполне реальную пользу и получали за это плату. Тут не было никакого обмана; если благотворительность была товаром, таким же товаром были долгие причитания, притворная набожность, бесконечные проявления благодарности (столь преувеличенные, что Жанна порой удивлялась, как те, другие, не замечают насмешки). Товар меняли на товар. Одно проистекало из другого, и все вместе в конечном итоге составляло единый мир. Эти жалкие людишки были счастливее бедняков, которые надрываются на работе, мечтают, чтобы участь их детей стала хоть чуточку лучше их участи, откладывают гроши… Этим же надежда ни к чему, они уже обрели душевный покой. Зачем выводить вшей, если расплодятся снова? А если притерпеться, то вшами можно даже кичиться. Да-да, и вшивому можно жить припеваючи (и пить, и веселиться, и заниматься любовью). Со вшами даже лучше, их нарочно заводят, так как они дают средства к существованию, придавая человеку вид еще более ужасающий. Заведись вши у Жанны, она бы желала, чтобы они были у всех. «Подумаешь, вши!» — думали эти попрошайки. Им на все было наплевать, разве что от крыс иногда отбивались. Смерть ребенка редко выжимала у них слезы. Лишь ребенок, рожденный калекой, заслуживал некоторого отличия. Жанна терпеть не могла крыс, и, повинуясь инстинкту, она, как и любая крестьянка (жизнь в Вербери все же оставила на ней отпечаток), скорее задушила бы ребенка-урода. Эти пустые лица стали в конце концов вызывать у Жанны страх. Она не любила порядок. А у попрошаек был свой особый порядок. Но порядок — это смерть, и смерть добровольная. Иногда ей хотелось поджечь их деревянные хибары, лачуги, сколоченные из старых досок: то-то они повыскакивают со своими вшами да крысами. Но Жанна знала, куда они пойдут: к какому-нибудь замку или монастырю, где их оделят (ох уж эта пресловутая доброта!) другим вонючим жилищем, несколькими грошами, досками, лишь бы отвязаться. Тоже своего рода обмен.

Жанна понимала, что подобные отношения развращали. Видимость добросердечия ее не обманывала. Благотворительность, доброта одних таила в себе страх, отвращение, желание откупиться как можно дешевле, как того требует усыпленная совесть; шутовство, сетования, попрошайничество, проявления благодарности других скрывали насмешку, спокойное презрение, ненависть, даже не ищущую утоления. «Хотите помои, получайте». Если где-то непритворное милосердие, признательность без подобострастия находили друг друга и сливались в едином порыве, Жанна ничего об этом не знала и никогда бы не узнала. Уже в двадцать лет ее сердце слишком омертвело, ожесточилось, чтобы подобное откровение могло ее спасти. Оно только прибавило бы ей страданий. И Жанна положила бы все силы, чтобы его отринуть. Лишь Божья благодать была способна внушить ей такое. Но и благодать, как не преминул бы с ученым видом заметить Жан Боден, человеку нужно согласиться принять в себя.