Три времени ночи
Шрифт:
— Спрашиваете, чем я жила в Компьене? Милостыней.
— Неужели вас не тронула помощь этих добросердечных людей? Не испытали ли вы тогда желание начать достойную жизнь?
Тогда? Как раз тогда она и покинула Компьень, ушла в лес.
В лес! Неслыханно. В лес! Не было ли это уже своеобразным вызовом, первым шагом к бунту? Боден даже почти забыл о своем гневе, с такой силой снедало его вновь разгоревшееся любопытство. Единственная его страсть. Разве город, пусть и со всеми его несовершенствами, не является прообразом Града Божьего? Разве в городе, пусть только вчерне, не намечена иерархия, тот божественный порядок, который в конечном счете восторжествует? Не осознали ли это люди еще в древности, и, когда иудеи в своем высокомерии говорили: «небесный Иерусалим», не прозревали ли они, погрязшие в грехах, удивительный смысл земной жизни? Союз всех людей, иерархия различных видов труда, взаимная зависимость душ, договор, заключенный между гражданами и государством, с одной стороны, и христианами и церковью — с другой, — вот что такое город. Зубцы розовых стен в Умбрии, золотистые фасады тесно прижавшихся
— Это самое последнее дело — в лес, — сухо отметил Боден.
— А что мне оставалось? — кротко прошептала Жанна, блуждая в своих воспоминаниях.
— Мало ли что! Да все что угодно. Вы не одна такая… Вы пытаетесь убедить меня, что прожили всю жизнь, ничего не решая сами, не имея выбора. Неужели вы не видите, что это бессмыслица? Даже умирающая на больничной койке в страданиях своих вольна выбирать между добром и злом. Нет, Жанна, вы сами прекрасно понимаете: ваше бегство из Компьеня послужило началом искушения, которому вы поддались. Живя в лесу словно волк-одиночка, ненавидя себе подобных, вы неминуемо должны были призвать на помощь дьявола.
В лесу она прибилась к шайке разбойников. Тогда-то у нее и появилась мысль, безрассудная, может статься, но отвечающая глубокой потребности всего ее существа, мысль родить ребенка, сына. Заиметь сына значило переделать мир, обрести безумную надежду, мечту, это был бы уже поступок. Она решила подобрать себе человека здорового и сильного, который был бы для нее никем. Вряд ли она любила его, но когда после страшных картин там, у пруда, после огня и дыма, после криков на скорую руку задушенных жертв, после зверских лиц разбойников, красных от вина или холода, после бегства сломя голову от погонь, нечаянных попоек, долгих томительных дней, когда было нечего есть, наступала минута, когда она, прикрыв глаза, гладила его волосы, а он шепотом делился с ней мечтой о городе, где царит справедливость, где все по-другому, городе, который далеко, но все же существует, Жанна предчувствовала и надеялась, что сын превзойдет ее, объяснит то, чего она лишь смутно жаждала; сын уйдет в такую даль, что Жанна не сможет последовать за ним, но разве это не мечта всех матерей? Ее сын уже существовал для нее в те минуты, когда она гладила волосы неподвижно лежащего рядом Жака. Не о дьяволе были ее мысли, а о сыне. Он отомстит за нее, но не просто отомстит. В мечтах ей виделось, как он скачет на одной из лошадей их шайки через лес к освещенной, заметной издалека дороге, по которой разбойники убегали от врагов и где устраивали засады. Она бы никогда не узнала, что с ним стало, но вот однажды каким-то чудесным образом сердце подскажет Жанне, что ее сын достиг (неважно как) города. Тогда Жанне останется лишь умереть. Она мечтала и о той тихой, спокойной смерти. Единственное время в ее жизни, когда она предавалась мечтам. Может, в эти недели она была близка к спасению? Может, родив сына, она стала бы просто матерью, каких много, и Жак был бы просто человеком, добывающим хлеб войной? Женщины, ждущие ребенка, испокон веков похожи друг на друга. Ее сын не был бы демоном. Но родилась Мариетта, и вот — «девочку надо утопить». Жанна, чтобы спасти ребенка, ушла от них, как сделала бы любая мать. Но надежда покинула ее. Женщина, породившая женщину, она уже не верила, что ей удастся спасти себя и малышку.
— Я вернулась в город…
— Да, вернулась после своего таинственного пребывания в лесу. Но что вы там делали? Встречались с другими женщинами, устраивали сборища? Может, вы вернулись в город уже в новом обличье? Вспомнили уроки матери?
Она молчала, собираясь с силами. На опушке леса с ребенком на руках Жанна молча собиралась с силами, покидая пропитанный кровью, вином, холодом, туманом мир и возвращаясь в другой, чтобы сохранить жизнь дочери. Снова ей предстояла борьба, и борьба безнадежная, предстояло жить, уповая на смерть, обрекая на страдания, жалкую гибель и свою дочь. К чему все это? Стоит ли овчинка выделки? На мгновение Жанна поддалась усталости, ее охватило желание улечься на краю оврага и подохнуть прямо тут от холода, голода… Долго бы ждать не пришлось, особенно ребенку. Так почти безмятежно, отказавшись от жизни, принимала смерть Мари. Отказаться от жизни. Жанна тоже размышляла об этом в тюрьме, размышляла о людях, которые столь хладнокровно подготавливали ее гибель. Признаться во всем, больше того, наговорить на себя разных ужасов, нагородить басен, нелепиц, непристойных историй, до которых они такие же охотники, как и компьеньская голытьба. «Вы этого хотели, вот вам». А потом умереть, умереть примиренной. Так умирали многие мужчины, многие женщины. Наполовину поддавшись на уговоры, смирившись со своей долей, они облегчали душу, почти столь же довольные, как и их обвинители. Про них говорили, будто они раскаялись. Таких отправляли к палачу со слезами на глазах, утешали, обещали за них молиться. Кругом царило теплое дружеское участие. Это их вонючее теплое участие. Жанна видела, как сжигали мать, видела умиротворенное лицо священника, взволнованную толпу, она видела слезы, настоящие крупные слезы, так плачут на похоронах, на свадьбах… Слезы добродетели. Почему бы и ей не сделать то же самое? Ведь все зависело только от нее. Никаких пыток, быстрая смерть, а к чему она стремилась, если не к смерти? Продолжать бороться? Надо ли?
Да, надо. Пусть они меня пытают, но пусть и сами помучаются.
Пусть задают свои вопросы, ломают головы, придумывая новые, еще более гнусные и отвратительные, пусть образы, созданные в их воображении, преследуют их потом всю жизнь. Им придется самим заделаться колдунами, чтобы попытаться понять, узнать и затем убедиться, что, раз вступив на это поприще, они никогда уже не вырвутся, и ничто им не поможет, ни их богатства: зеленые луга, стада, дома, — ни глубокий сон, ни краснобайство. Им придется окунуться в пустоту внутри них самих, которую ничем нельзя превозмочь, и ничего для них больше не будет: ни домов, ни прекрасных женских лиц, ни благости псалмов, ни вечеров, навевающих покой, подобно шуму фонтана, — все канет в небытие как полузабытое сновидение. Да, Жак, это и есть справедливость, равенство, о которых ты мечтал. Все будут одинаково завязаны, все погрязнут во зле, и ничто: ни богатство, ни почести, ни телесное здоровье — ничто уже не будет иметь значения, ничто не будет существовать. Царство духа всех между собой уравнивает, всех и навсегда.Да, покинув лес, она стала колдуньей (и ни тебе договора с дьяволом, ни дыма, ни раздвоенных копыт). И ее становление продолжалось (так как жизнь во зле, подобно жизни во Христе, требует постоянного обновления, как всякая жизнь в духе) даже в ту минуту, когда, напрягая все силы, она направляла их против сидящего перед ней человека, осторожно продвигаясь вперед, осторожно нащупывая слабое место, куда вонзить сверкающий меч.
— Я никогда не участвовала в сборищах, о которых вы говорите, и никакими такими способностями не обладаю. Я ни в чем не виновата.
Вот и вырвалось наконец главное слово! Секретарь суда потирает руки — допрос принимает понятный ему оборот. Не виновата! Все они не виноваты! Но после пытки они проговариваются то в одном, то в другом, в конце концов все выплывает наружу, и ют уже ведьма приперта к стене, как кролик, настигнутый хорьком, — тогда остается только отправить ее на костер. Смерть ведьмы очистит всю деревню, и та заблестит как новая, все потом будет идти прекрасно месяцы, а то и годы. Можно будет вздохнуть полной грудью. А то — не виновата! Курам на смех.
— Секретарь! — строго произнес Боден. — Что вас так развеселило? Лично я не вижу ничего смешного.
— Да вот эти слова — не виновата. Все ведьмы так говорят.
— А невиновные как говорят? — спросила Жанна. — Или невиновных вообще не бывает?
Невиновные бывают. Бывают. Значит, есть надежда. По крайней мере этот краснобай должен так считать. Им нужно несколько невиновных, которые свидетельствовали бы об их беспристрастности. Иначе как отделить добро от зла? Но великая тайна, которая ей открылась (так полагает Жанна), тайна, которую она лелеет в сердце как бесценное сокровище, заключается в том, что на самом деле невиновных не бывает. Все подвержены порче, во всех гнездится порок (вот только Мариетта…). Пусть сначала это лишь маленькое пятнышко, еле заметная отметина, клеймо, но пятнышко будет расти и в конце концов порок поглотит человека целиком. Взять, к примеру, Тьевенну или мэтра Франсуа, как долго они сопротивлялись злу, как долго держались! Ими так восхищались. И вдруг оболочка раскололась, спала и оказалось: внутри у них, как и у всех других, копошатся черви. Все мы связаны одной цепью. И секретарь суда — хорошее ей подспорье. К нему стоит приглядеться повнимательней. Как Тьевенна послужила орудием падения мэтра Франсуа, так и этот коротышка поможет ей погубить столичную знаменитость. Чем выше человек, тем легче ему пасть, думает Жанна. Усталость у нее как рукой сняло.
— Что за вздор вы несете? — возмутился Жан Боден. — Чем же мы тут, по-вашему, занимаемся, если не пытаемся установить вашу невиновность? Не проще ли было сразу отправить вас на костер? Известно ли вам, что в этой папке, — он с раздражением постучал по папке ладонью, — достаточно доказательств, чтобы сжечь вас не один раз?
— За чем же дело стало? — спросила Жанна. — Я ведь и не сомневалась, что все предрешено.
— Ничто не предрешено, вы сами должны сознаться.
— Как я могу сознаться в том, чего не делала?
— Значит, вы продолжаете отказываться от своих прежних признаний?
— Я никогда не признавала себя колдуньей.
Этой перебранкой Боден с Жанной как бы расписывались наконец в том, что они друг другу враги.
— Разве никогда не сжигали невиновных?
Ее злоба направлена уже на секретаря суда. Сам он из Ронсена, но в Рибемоне его хорошо знают. Знают, что он жаден, охоч до денег, копит их без пользы. У него совсем небольшая лачуга с узким фасадом, притулившаяся между двумя роскошными домами так, что ее не сразу и приметишь. «Кусок масла между двумя ломтями хлеба», — шутят в деревне. Зря шутят. Злобный коротышка, его лачуга пропитаны ядовитыми вожделениями, скрытыми ото всех; поговаривают, что секретарь суда убил жену. Но Жанна, несколько раз ходившая в Ронсен на ярмарку, не верила. Все не так просто. Совершенное преступление не так уж и тяготит человеческую совесть. Это просто, Жанна бы даже сказала, очень просто (вспомнить хотя бы, как они топили свои жертвы в пруду). А коротышка полон скверны, от которой хотел бы избавиться, отсюда его раздражительность и жестокость. Этот, из столицы, не таков, но и он чуть не поддался своему гневу.
— Сжигали невиновных! — желчно цедит сквозь зубы секретарь суда. — Ты, что ж, думаешь, к нам сюда невиновных приводят? Вся деревня говорит, что ты ведьма, так оно и есть…
— Дурная слава, Гримо, конечно, на пустом месте не возникает, но это еще не доказательство, — сказал Боден.
— Весь Ронсен говорит, что вы убили жену, — вставила Жанна.
Коротышка вскакивает на ноги, глаза округляются от возмущения, изо рта сыпятся ругательства, угрозы. Боден же, казалось, задумался: не пустить ли ему дело на самотек и не вступить ли, только если его самого что-нибудь заинтересует. Некоторое время он решил не вмешиваться.