Тридцать три - нос утри

Два первых ряда оказались уже заполненными. Винька и Кудрявая сели на хлипкие откидные сиденья в третьем ряду, у самого прохода. Головы взрослых зрителей и зрительниц слегка мешали, но в случае чего можно было высунуться в проход. После рыночного зноя в театре было прохладно, пахло грибной сыростью. Под двухскатной крышей боязливо светили желтые лампочки. Зато щели в дощатых стенах горели горячо и дерзко.

В гулкой внутренности театра-сарая таилось обещание необычных событий. Этакая приключенческая загадочность, как в книге о золотом ключике.

Кудрявая сидела чинно, смотрела на сцену, закрытую вишневым блестящим занавесом. Винька знал, что материал занавеса называется “саржа” – у мамы из такой же саржи была подкладка на новом пальто. Но он почти не смотрел на чуть шевелящийся занавес, вертел головой.

Щелястый зрительный зал заполнялся. Входили пацаны и девчонки разных возрастов, колхозники, решившие сделать перерыв в торговле; тетушки с корзинами; дядьки в потертых пиджаках и гимнастерках; несколько солдат – видимо, отпускники. День-то рабочий, поэтому на представлении в основном ребята и случайная взрослая публика – из тех, кого дела и любопытство привели на рынок...

Винька поглядел направо и... увидел знакомого. На том же третьем ряду, но по другую сторону прохода.

Винька сунулся в проход мимо Кудрявой:

– Петр Петрович! Здравствуйте!

– А?.. О! Винцент Греев! Здравствуй, голубчик. Интересуешься чудесами?

– Я... ну да... У нас тут знакомый артист выступает, он контрамарки дал. Мне и вот ей... А вы... тоже интересуетесь?

Винька вдруг ощутил неловкость, словно застал Петра Петровича за несерьезным делом вроде школьной игры в перышки. Казалось, что пожилой и образованный заведующий читальным залом должен ходить лишь на умные театральные спектакли и на концерты с музыкой знаменитых композиторов.

– Да... – покивал Петр Петрович. – Признаться, с детства люблю цирковое искусство. А сейчас, к тому же, случай особый... – Петр Петрович значительно понизил голос. – Рудольф Циммеркнабе, столь большими буквами обозначенный в афише, мой давний знакомый. Еще с тех старинных лет, когда мы учились в одном классе здешней гимназии. Мы ведь оба уроженцы этого города...

– А! – обрадовался Винька. – Значит, вы тоже по контрамарке!

– Нет, что ты... Мы расстались давно, и, возможно, Рудольф Циммеркнабе меня уже не помнит. Но я по радио услышал извещение об этом аттракционе и решил взглянуть: чего достиг в жизни мой давний приятель?.. Ты, Виня, меня не выдавай, ладно? – Это прозвучало таинственно, как в беседе заговорщиков. И Винька торопливо закивал.

Опять показалось, что в театре – необычная таинственность. Может, в полутемных углах застоялись остатки ночного загадочного сумрака, который Винька видел во сне?

Наконец сильнее осветился и уполз вверх занавес. Открыл декорацию, изображающую березовый лес. Зрители захлопали.

Первая часть отделения была без чудес.

Рослая певица в алом сарафане и блестящем кокошнике исполнила песню:

Не найти страны на светеКраше родины моей... 

Потом два сатирика в черных костюмах – толстый коротышка и худой дылда – пели под маленькую гармошку частушки на злобу дня: о том, как президент Трумэн сломал зубы о единство борцов за мир; о том, как трудно получать справки у бюрократов; о том, как бесконечно долго строится через реку новый мост – в общем, клеймили недостатки.

После сатириков на сцене красиво делала стойки и шпагаты, ходила колесом и по-всякому изгибалась девушка в желтом блестящем трико. Оказалось, что ее зовут Нину сь Ромашкина, а номер назывался “Акробатический этюд”.

Нинусь Ромашкиной долго хлопали (даже дольше, чем сатирикам). Кудрявая под боком у Виньки завороженно вздыхала.

А потом были еще клоуны (Кузьма Сергеич и дядя Макс), сеанс французской борьбы (они же), опять певица (“Снова замерло все до рассвета...”), жонглер и музыкант, который играл на чем придется: на пустых бутылках и стаканах, на стиральной доске, на кирпичах и на вертящемся колесе велосипеда.

Им тоже хлопали. Но с растущим нетерпением все ждали “Человека-невидимку”.

3

Аттракцион начался после десятиминутного антракта (никто не выходил из театра).

Опять поднялся занавес.

Сейчас не было декорации. Глубину сцены заполняла густая темнота: наверно, там висел задник из черного бархата. Различить в этой темноте ничего было нельзя, потому что яркие фонари вдоль рампы теперь светили в сторону зрителей. Те жмурились, но терпели.

Женщина в блестящем платье (конферансье!) торжественным голосом объявила то, что было написано на афише. И вышел Рудольф Яковлевич Циммеркнабе.

Он был в светлых брюках, голубом фраке и черном цилиндре (который Винька видел дома на столе).

Рудольф Яковлевич со значительным видом поклонился, прижав ладони к груди, выпрямился, развел руки.

– Глубокоуважаемая публика! Как вам известно, чудес не бывает. И то, что вы сейчас увидите, есть не более, чем результат извечной борьбы света и тьмы... – Голос его был высокий, громкий и с иностранным акцентом. Этого акцента при своем разговоре с Рудольфом Винька не заметил.

– ...Света и тьмы. И никаких сверхъестественных явлений. Ну, разве что... – Он тонко улыбнулся, – разве что самая малая доза старинного колдовства.

Рудольф Циммеркнабе снова церемонно поклонился. В отнесенной в сторону руке – снятый цилиндр. Вдруг цилиндр выскользнул из пальцев, улетел назад и растворился в темноте. Рудольф Яковлевич растерянно оглянулся.

– Э... позвольте! Мы так не договаривались! Попрошу обратно...

Цилиндр не появлялся. Циммеркнабе пожал плечами. Сложил перед грудью ладони. Между ними возник голубой диск. Циммеркнабе развел руки – в ладонях оказался новый цилиндр, небесного цвета. Рудольф Яковлевич потряс его, повертел и с довольным видом водрузил на голову.

Все захлопали.

Циммеркнабе поклонился, но тут же опять озаботился. Снял цилиндр. Вытащил из него за шкирку белого сибирского кота. Раздраженно сказал за кулисы:

– Послушайте! Я же просил: не надо сегодня таких трюков!

Поспешно вышла женщина-конферансье, взяла кота на грудь, погладила.

– Сударыня! Публика ждет человека-невидимку! Почему его нет?

Женщина встала на цыпочки и что-то сказала Циммеркнабе на ухо.

– Как это задерживается на обеде?! – возмутился тот. – Он срывает представление!