Трилобит

На следующий день я пришел в кабинет Эвелин и попросил у нее двухнедельный отпуск. Она выглядела подавленной уже около месяца, а когда я заговорил о выходных, вздрогнула и пристально посмотрела мне в лицо.

– Хорошо.

В ее глазах читалась такая тоска, что я подумал, а не догадывается ли она о моем страшном намерении.

– Чем собираешься заняться?

– Хочу собраться с мыслями, обдумать все происходящее и просто отдохнуть. Но если ты против…, - пошел я в отступную, втайне надеясь, что вот сейчас она скажет, как я нужен на своем рабочем месте, и исполнение моего плана придется отложить на неопределенный срок. Однако, Эвелин только махнула рукой.

– Иди, кладоискатель, - произнесла она, - отдохни и сделай все, что задумал.

Когда я выходил из кабинета директора, то боялся обернуться, чтобы не увидеть ее грустный взгляд, устремленный на меня, и не передумать.

Целую неделю я не мог решиться. Один раз я даже вышел из дома, оставив в кресле куклу, но на середине пути вдруг развернулся и зашагал обратно. Потом, сидя перед телевизором, я целый вечер плакал. Не знаю, что меня больше расстраивало – собственная нерешительность или осознание того, что рано или поздно, но я должен довести задуманное до конца. Приняв снотворное и транквилизатор, я опять погрузился в тревожное беспамятство. Только за три дня до окончания отпуска я набрался достаточно мужества, чтобы повторить попытку. Направляясь к пустынной автостоянке, я постарался выбросить из головы все мысли и действовать чисто автоматически по разработанному плану.

Когда Эвелин вышла из клиники и направилась к своему «Мерседесу», я надвинул на голову капюшон балахона, вытащил из пакета кинжал и незаметно подкрался к ней сзади. В тени стоянки мои руки, облаченные в перчатки, казались абсолютно черными. Такая же чернота царила и в сердце. Я ненавидел себя за то, что собрался сделать, но ненависть к Эвелин была сильнее. Обхватив ее сзади за плечи одной рукой, другой я приставил острый клинок к сердцу своей подруги и… застыл, как парализованный. Вся решимость куда-то испарилась, и я почувствовал, что сейчас брошу нож и убегу прочь.

Эвелин замерла, а затем я ощутил, как ее рука легла на мою, сжимавшую клинок.

– Смелее, кладоискатель, - услышал я шепот, а затем ее рука надавила, и мне не осталось ничего другого, как вогнать кинжал по рукоятку в сердце своей подруги.

Я не позволил Эвелин упасть на грязный тротуар стоянки, а подхватил тело и аккуратно положил на находящийся рядом газон. В ее открытых глазах застыл взгляд, в котором не было ни страха, ни упрека. Наоборот, мне казалось, что я видел в нем облегчение и что-то типа понимания. Вытащив кинжал, я схватил сумочку и, бросив их в свой пакет, быстрым шагом пошел прочь. Дальнейшие действия я производил чисто автоматически. В голове стоял какой-то туман, и в памяти сохранились только обрывки воспоминаний о том, как я еду на своей машине за пределы города, как переодеваюсь в новую одежду, а старую вместе с кинжалом, нетронутой сумочкой и перчатками закапываю в лесу, как потихоньку возвращаюсь домой, разбираю куклу и сажусь на ее место, приняв таблетку снотворного.

В семь утра позвонил Джон и срывающимся голосом сообщил, что Эвелин найдена убитой на территории автопарковки. Я немедленно поспешил в клинику, где уже толкалась полиция, опрашивающая приходящих на работу сотрудников. Всю дорогу я плакал, причем слезы, текущие по моим щекам, были самые, что ни на есть искренние. Я оплакивал свою любовь, своего трилобита, которого я вновь потерял, теперь уже навсегда.

Пришлось ответить на некоторые неприятные вопросы полиции. Я признал, что состоял в любовной связи с убитой, естественно, умолчав о наших визитах в морг, сообщил, что в последнее время отношения у нас не клеились, и именно это являлось причиной взятого отпуска. Думаю, что копы опросили старуху-соседку, и та подтвердила, что я весь вечер сидел перед телевизором. Впрочем, они не слишком усердствовали, так как причина преступления казалась очевидной. Все формальности закончили только к вечеру, после чего разрешили Роджеру забрать тело в морг нашей клиники. Я уже собирался уходить, когда услышал голос старого патологоанатома:

– Тело останется у нас до завтрашнего дня. Вы хотите проститься с ней?

Я отрицательно помотал головой.

– Вы должны, - настаивал Роджер, - Эвелин любила вас. Она бы очень этого хотела.

Не дожидаясь моего ответа, доктор сунул мне в руку связку ключей.

– Не забудьте задвинуть тело в шкаф и запереть за собой двери, - напутствовал он.

Я молча кивнул. Сказать по правде, мне очень не хотелось спускаться вниз, и я уступил увещеваниям патологоанатома только, чтобы мое поведение не выглядело подозрительным.

В морге находилось всего одно тело – Эвелин. Я выдвинул ее на передвижной столик и снял белую простыню. Моя возлюбленная лежала нагая, прекрасная и мертвая. След от кинжала под левой грудью был аккуратно заклеен пластырем телесного цвета. Повинуясь какому-то безумному импульсу, я открыл Эвелин глаза. Она смотрела в потолок застывшим взглядом, словно и не существовало окружающей ее действительности, словно ее взору теперь открылись новые горизонты, недоступные для восприятия простым смертным.

Я вновь заплакал, а затем стал снимать с себя одежду, складывая ее на находящийся рядом металлический стул. Оставшись полностью обнаженным, я забрался на столик, лег на холодное тело своей возлюбленной и принялся целовать ее безмолвные губы. Никогда в жизни мне не было так плохо, как сейчас. Никогда ранее я не чувствовал такой невосполнимой потери, даже после смерти отца. И горе мое вдвойне усугублял тот факт, что даже теперь я все равно не видел альтернативы своему поступку. Смерть Эвелин являлась предрешенной, и, похоже, в последние месяцы она сама стала это понимать.

А затем мой член проник в ее вагину. То, что происходило далее, нельзя рассматривать с позиции получения удовольствия. Никакого удовольствия я не испытывал. Для меня это была своеобразная последняя дань уважения своей возлюбленной. На сердце царила тяжесть, будто оно находилось зажатым в тисках, а в голове звучали слова Роджера: “Она бы очень этого хотела”. Я кончил в ее влагалище, совершенно не заботясь о том, что патологоанатом найдет в нем следы семени, полежал минут пятнадцать, после чего перевернул тело на другую сторону. Прежде, чем войти в ее анус, я облизал его, смазав смесью из слюны, катившихся по лицу слез и вытекающей спермы. Эвелин любила анальный секс больше всего, и я не мог отказать ей в этом сейчас.

Когда все было закончено, я привел тело в порядок, насколько возможно вытерев салфетками следы своего присутствия, задвинул лоток с трупом в шкаф и покинул помещение морга. До дома я добрался уже далеко за полночь, и чувствовал себя настолько уставшим, что сразу же завалился спать, забыв выпить снотворного.

В ту ночь мне опять приснился кошмар. Он не был продолжительным, но зато ясно отпечатался в сознании так, что на утро я помнил каждую его мельчайшую деталь. Я вновь находился в той странной церкви и разглядывал последнюю картину, называющуюся “Transfigurazione”. На полотне художник запечатлел меня, занимающегося анальным сексом с мертвой Эвелин. Как и прежде, старательно выписанные подробности поражали воображение. Можно было лицезреть каждую складочку вокруг заднего прохода моей возлюбленной, каждый потек спермы, сочившийся из того места, где мой член входил в ее ректум. Но больше всего обращало на себя внимание выражение тоски и безмерной печали, застывшее на моем лице, как бы повернутым в сторону зрителя. И, конечно, над всем этим действом нависал огромный черный трилобит – Бог-Ископаемое.

– Пост-мортем койтус, - услышал я сзади голос Рождера, - последний этап трансфигурации.

Патологоанатом стоял в своем запачканном кровью переднике и смотрел на меня с выражением восхищения на лице.

– Ты завершил свое преображение, Бог-Самец!

– Почему вы говорите о какой-то трансфигурации?
– в недоумении воскликнул я, - я ни в кого не преображался. Я остался тем, кем был, обычным человеком.

– Посмотри на себя, и ты все поймешь.

Я окинул взглядом свое тело и увидел, что оно сверху донизу покрыто черным твердым панцирем, окаймленным множеством шевелящихся ножек. Странно, но каменная броня не создавала мне никаких неудобств, я ее просто не чувствовал.