Тринадцатое дитя

– Ладно, – сказала я вслух, уверенная, что крестный меня услышит, где бы он сейчас ни был. – Понятно.

С сердитым вздохом я плюхнулась в кресло и схватила первую попавшуюся книгу. «Трактат об особенностях человеческой анатомии». Я устроилась поудобнее, перекинула ноги через подлокотник, открыла книгу и начала читать.

Я читала несколько часов. Пока у меня не онемело тело. Пока онемение не сменилось покалыванием. Пока строчки не начали сливаться, а слова не утратили смысл. Лишь тогда я поднялась, потянулась и пошла искать медицинский словарь, который видела вечером накануне.

Словарь быстро нашелся. Я изучила незнакомые слова, которые мне было трудно даже произнести, не то чтобы понять их значение, и снова открыла анатомический трактат. Я решила перечитать его еще раз и попробовать разобраться, что к чему.

Я читала внимательно, вдумчиво, постоянно сверяясь со словарем, и постепенно – очень постепенно – сложный текст начал обретать смысл, превращаясь во что-то такое, что я могла бы запомнить, уложить в голове, объяснить и, самое главное, применить в деле. Я отложила книгу только тогда, когда у меня в животе заурчало так громко, что мое внимание отвлеклось от трактата.

Часов в доме не было, и в отсутствие солнца – за окнами царила бесконечная ночь – я не могла даже примерно сказать, сколько сейчас времени.

Но я проголодалась и села обедать. В холодильном ларе нашлась тарелка с нарезанной ветчиной, которую я не заметила раньше. Я сделала себе бутерброд. Здесь никто не следил за моими манерами, никто не кричал и не бил по рукам, и я макала бутерброд прямо в горшок с горчицей, упиваясь свободой делать то, что захочется, и брать все, что вздумается, не считаясь ни с чем, кроме собственного удовольствия.

Горчица была ярко-желтой, густой, с мягкими зернышками, которые застревали между зубами. Не горчица, а наслаждение.

Не в силах остановиться, я съела два бутерброда. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой сытой. Набитый живот округлился и выпирал даже больше подвздошных костей. Я с восхищением провела по нему липкими пальцами, испачкав красивое платье.

– Ilium, – пробормотала я, вспомнив ученое название подвздошных костей. Я узнала его из анатомической книги и была очень довольна, что сумела запомнить.

Я провела рукой вниз по ноге, мысленно перечисляя кости, о которых узнала сегодня. Дойдя до последней фаланги большого пальца, я проделала то же самое с рукой, проговаривая путь от ключицы и акромиона к плечевой кости, локтевой кости, пястным костям и фалангам.

У меня получилось. Я все запомнила. Мне не терпелось рассказать Меррику о своих успехах. Я сидела на кухне, барабанила пальцами по столу и гадала, когда он вернется.

– Наверное, скоро, – сказала я, просто чтобы разбить тишину.

На кухонном столе высилась стопка книг, и я прочитала названия на корешках. Наиболее интересной мне показалась третья сверху: «Дурные болезни и медицинское вмешательство». Значит, ее и возьмем. Я не сомневалась, что, если попробую выйти на послеобеденную прогулку, снаружи снова поднимется буря и разрушит все планы, кроме тех, которые наметил для меня Меррик.

Я наполнила чайник водой и поставила его кипятиться над огнем, горящим без дров. Потом села в кресло, открыла книгу и начала читать.

Я вздрогнула и проснулась. И снова не сразу сообразила, где я и что со мной произошло. Во рту было сухо и неприятно. Язык будто покрылся налетом.

Который час? По ощущениям, было поздно. Глухая ночь, когда положено спать в постели, а не дремать в кресле. Сколько же я проспала? Сколько времени вообще я здесь пробыла?

Меррик оставил меня вчера вечером, и я легла спать. Трудно следить за временем без часов, но я не сомневалась, что спала крепко и долго. Часов десять, не меньше. Или даже двенадцать. Возможно, еще больше. Потом ванна, завтрак, усердное чтение, обед. Снова чтение. Час за часом. В одиночестве и тишине. Прошел как минимум день.

Почему Меррик еще не вернулся? Чем он сейчас занят? Чем вообще занимаются боги?

– Меррик, – тихо позвала я, надеясь, что он услышит.

Ничего не произошло. Никто не ответил.

– Меррик, – позвала я чуть громче и, поборов нерешительность, добавила: – Крестный.

Я подошла к окну и прищурилась, вглядываясь в темноту. Я никого не увидела, но это ничего не значит, ведь так?

Нас учили, что боги всегда где-то рядом, наблюдают и судят своим высшим судом. Нас учили молиться богам – всем богам, – говорили, что они всегда слушают, что они слышат. Так где же Меррик? Почему он не слышит?

Пытаясь справиться с нарастающим беспокойством, я убеждала себя, что он мне не так уж и нужен. Я меня есть еда, крыша над головой, теплый дом. Я ни в чем не нуждаюсь. Он хорошо обо мне позаботился.

Но тогда почему при одной мысли, что Меррик ушел и забыл обо мне, мне делалось дурно и горькая желчь подступала к горлу?

Я понимала, что мои страхи нелепы. Он не забрал бы меня из семьи, не привел бы в Междуместье, не создал бы замечательный дом и остальные чудесные вещи – платья, книги, деревья – лишь для того, чтобы потом меня бросить. Я его крестница. Он столько для меня сделал, подтвердив, что я для него что-то значу, что он мной дорожит.

– Он меня не забыл, – проговорила я.

Это казалось логичным и правильным.

– Ты уверена, что не забыл? – прошелестел у меня в голове противный тоненький голос.

Он был таким реальным, что я испуганно огляделась по сторонам, проверяя, нет ли кого-то рядом.

– Уверена, – твердо произнесла я, пытаясь прогнать гадкую мысль. Конечно, это всего лишь мысль. Я здесь одна, а значит, и голос у меня в голове не что иное, как отзвук моих размышлений.

Мои мысли – я надеялась, что это только мысли, – надо мной насмехались.

– Он забыл.

– Не забыл. – Я испугалась, что схожу с ума.

– Один раз он тебя уже бросил.

Я промолчала, не зная, что возразить. Он действительно меня бросил. Когда я была совсем маленькой и нуждалась в нем больше всего. Он появился и сразу ушел. И лишь через долгих двенадцать лет вспомнил, что надо вернуться.

Я поднялась на ноги и чуть не упала. Мышцы одеревенели от недостатка привычной нагрузки. Впервые в жизни я провела день в праздности и безделье, практически неподвижно – разве что перелистывала страницы да подносила ко рту чашку с чаем. Мышцы болели, но вовсе не так, как болят после тяжелой работы, и у меня вдруг мелькнула страшная мысль, что я проспала в кресле гораздо дольше, чем мне представлялось. У меня возникло чувство, что я оказалась в пограничном пространстве, где время бежит стремительно и его прошло слишком много. Меррик отсутствовал не один день, а годы, века, тысячелетия. Я уже не девчонка двенадцати лет, юная, легкая и проворная. Я стала старухой, древней, вечной. В этот миг что-то сломалось в моем сознании.