Тринадцатый год жизни

Толкуют, что у Москвы выгодное географическое положение. Да мало ли других с таким же выгодным! Нет, здесь что-то есть особенное, словами плохо объяснимое. Приглядывайтесь внимательней к Москве — многое узнаете.

А Стелла пока что сосредоточенно шагала домой. Тут было всего минут двадцать ходу. А через арбатские переулки… кто их знает, так и ещё короче.

Москва спала, позёвывали милиционеры в тёплых будочках перед входами в посольства разных крошечных стран (а их здесь множество). И никому не было дела до невысокой девочки лет двенадцати-тринадцати, которая воскресным утром спешит куда-то, сжимая в руке портфель.

Перед дверью, уже держа ключ наготове, она вздохнула последний раз… Тайные надежды её оправдались: Нина и Ваня ещё спали. С быстротой реактивного самолёта она приняла душ. Волосы мокрые — не страшно. У неё волосы были не такие уж густые и к тому же довольно пушистые, сохли за одну минуту.

Вытираясь на ходу, в довольно-таки русалочьем виде выскочила из ванной. Быстро, потому что заранее подумала, как будет выглядеть, надела джинсы, жёлтую, якобы линялую рубашечку, сунула в кошелёк двадцать пять рублей, накопленных честно. Зачем эти деньги могли понадобиться, она не знала, но с ними чувствуешь себя куда уверенней.

Вот, собственно, и всё. Можно исчезать… В кухне с папиросой в красивых наманикюренных пальцах сидела Нина. Курила она, как уже было здесь сказано, редко. Причём курила всегда папиросы — длинные, словно макаронины. А чтобы Нина курила с утра, в халате, на кухне — этого Стелла не видела ни разу.

Но совсем не удивилась — теперь у них всё так. Дочь не ночует дома, мать с утра курит папиросу, Гора… и остановила мысль — до того сейчас не к месту было думать о нём.

Нина кивнула ей молча: присядь. Тронула папиросой край пепельницы. Тут Стелла вспомнила, что забыла щётку для волос, что нужно бы ещё взять какой-никакой свитеришко. Дёрнулась было встать…

— Спешишь? — это Нина спросила без всякой насмешки, даже без холодности.

А Стелла действительно торопилась… уйти до Ваниного просыпания! Мать отложила папиросу, дым вытекал из бумажного мундштука, разливался по тёмно-коричневой полировке дрожащей лужицей.

— Во сколько вернёшься?

Очень ей захотелось отвести глаза под Нининым пристальным взглядом. Нет уж!

— Рано вернусь. Завтра ведь в школу.

Что, мол, не ты мне приказала, а я сама так решила. Нина вдруг улыбнулась в ответ. Как бы не выдержала этой излишней серьёзности и улыбнулась. И Стелла сразу почувствовала: она лишь девочка, Нинина дочка, а все эти взрослые игры, трудные — не для неё!

Хотелось… пусть бы Нина сказала что-нибудь такое, отчего станет легче. Например: «Ладно, иди. Я Ванюшке придумаю, будто ты с Машей своей ускакала, хорошо?»

Однако у Нины, видно, не было сил молча брать на себя все трудности, и она сказала странную фразу, какие матерям, может быть, не следовало бы говорить своим дочкам. Да ведь сколько такого произносится на самом-то деле!

— Мне с Георгием всегда было как-то… слишком тихо… Но с ним… — она качнула головой, словно отец сидел в соседней комнате, — с ним мне всегда было слишком громко! Понимаешь ты меня? Боюсь, что ты меня не понимаешь. Ты ведь сама его дочь!

«Зачем я это сказала? — подумала мать. — Вырвалось? Другого оправдания не найдёшь…» Стрелка сидела, опустив голову. «Если б я могла её сейчас не пустить! Но не строгостью, а вот обнять бы и не пустить».

— Ну, ступай. Тёплое что-нибудь возьми и расчёску!

В том, как она угадала это, послышалась Стелле не столько забота, сколько опытность куда более сильного человека. Никогда ещё Нина не казалась ей такой чужой, как в эту секунду. Она почувствовала одиночество своё.

Так, наверное, одиноко и страшно бывает дрожащему на тонких ногах оленёнку, который потерялся от матери.

— Ну, ступай же. Не то Ваня сейчас проснётся.

Стелла поднялась, обменялась с матерью долгим взглядом и ушла.

Сокровища графа Монте-Кристо

Он открыл дверь и был при этом в одних трусах. И нисколько не думал о том, что они почти незнакомы!

Закричал, стараясь за сердитостью скрыть волнение:

— Ты куда девалась?

Но мгновенно увидел, что она переоделась и что волосы пушистятся после душа:

— Вот это молодец. Вот это девочка!

Он был крепкий и жилистый такой… ещё говорят «жигулистый» — совсем не похож на рыхлого и медлительного Гору.

— Чего смотришь? — спросил он, надевая брюки. — Скелет? Отъемся! Затем и отпуск человеку дан… — Вдруг он сам себя остановил: — Слушай, ты портфель унесла? Целый вечер вчера хотел, всё забывал!

— Чего?

— Тетрадки твои посмотреть!

На следующий день из школы она не пошла домой, а прямо к нему: так уговорились.

— Давай садись! — закричал отец. — Вина хочешь попробовать заграничного?

На столе была прямо-таки умопомрачительная еда. Такой Стелла в жизни не видала.

— Ну, как я готовлю? — спросил отец, улыбаясь.

— Потряска!

— Причём со скидкой на десять процентов.

— А?..

— Обеды на дом со скидкой на десять процентов! — и засмеялся.

Он, оказывается, это всё взял в ресторане.

Обедали, обедали, обедали — чуть не полдня. А после сидели друг против друга совершенно осоловелые. В окне начинался вечер, и кремлёвские звёзды зажглись. Отец молча поднялся, перешёл на диван, щёлкнул кнопочкой бра, разрисованного под папуаса:

— Ну, давай?

Как ей было догадаться, что речь идёт о портфеле? Но Стелла догадалась. Даже взглядом не проверив, правильно ли поняла его, принесла из прихожей портфель, хотела открыть, отец покачал головой. Взял портфель, не торопясь, осмотрел его. Так девчонки иногда жарким июлем медлят разворачивать пачку мороженого, сами томят себя, чтобы получше насладиться.

Стелла смотрела на отца и улыбалась. Наконец он хрустнул одним замочком, вторым. Будто запоминал, как это было. Вынул тетрадь. И долго не раскрывал её.

— Ты чего? — спросила Стелла.

— Ничего, — ответил он тихим и необычным каким-то голосом. — Ничего… Почерк твой изучаю.

Начал медленно листать.

Это, надо заметить, далеко не самые счастливые для ученика минуты, когда родитель листает твои тетрадки. От нетерпения она стала коленями на диван у него за спиной, теперь тоже смотрела в тетрадь, мысленно приговаривая: «Ну давай же ты, перевёртывай!»

А он медленно, очень медленно листал. И Стелле даже показалось, он читает всё, что там написано. Но это было, конечно, уж совсем невозможно.