Тринадцатый год жизни

«Нашей маме»?.. С высот полуотвлечённого разговора Стелла свалилась на землю. Всё спуталось в душе. Он мечтал улететь в свою Якутию, на свободу, и «наша мама» с ним развелась. Это было плохо. Но если б не это, не появилось бы ни Горы, ни Вани — всей их семьи.

Но раз появились Гора и Ваня, то у неё не было и уже не будет того, что бывает, когда отец и мать — оба настоящие.

Но ведь она не имела права так думать — предавать!

Всё-таки её жадная жалость к себе пересилила:

— А зачем же ты уехал-то?

Он усмехнулся, пожал плечами.

— Сам уехал, а мы остались!

— «Мы»… — Он снова пожал плечами: — А что мне было делать? Не родить тебя?

— Нет, ты что! — невольно вырвалось у Стеллы.

Отец засмеялся:

— Хочется жить-то? Вот и мне хочется. Ну и… кому-то надо там работать…

Отлично прикрывается. Сказала чужим голосом:

— Да не поэтому. Просто сбежал!

Этих слов она так же от себя не ожидала, как и того движения рукой. Кажется, что-то подобное она очень давно слыхала от Нины.

Отец так поднял на неё глаза, что Стелла сразу проглотила остаток своих умных речей.

— Сбежа-ал?! — Он это переспросил с надменным удивлением, будто действительно мог ослышаться. — А ведь ты не мне говоришь, дочь, а другому… человеку…

— Другому? — И тут же догадалась: Горе!

Он всё знает. Что Гора ушёл. Эх, Нина! Как же это можно рассказывать, так предательничать?.. А сама она, глубоколюбимая Стелла Романова, разве не предательничает, когда сидит и чувствует разное там электричество? Надо рвать отсюда!

Она поднялась:

— Нет. Я говорю это именно вам, понятно?

— Ну-ну, полегче.

— Понукать будете других. Бонжур-покеда!

— Сядь, Стелла, — он догнал её у двери.

— Дяденька! Чего вы меня хватаете! — сказала она громко.

Отец сразу бросил её руку. Не оборачиваясь, пошёл к столику. И через несколько секунд Стелла уже затерялась в ярмарочной пёстрой толпе.

Среди подземных берез

От ярмарки, между прочим, совсем недалеко до метро «Спортивная». И там, под землёй, тоже почти всегда толчётся многое множество праздного народа. Именно праздного, потому что не может же у стотысячной толпы одновременно быть отпуск или отгул.

Стелла беспощадно буравила людскую мешанину, как маленький метеор, и взрослые расступались перед её решительностью. Она вся раскалилась — тоже, как метеор. Только метеоры раскалены снаружи — от трения об окружающую среду. А Стелла была раскалена изнутри, от своей собственной досады.

Вместе с другими частицами всеобщей толкотни она оказалась втянутой в двери вагона. Понеслась через налитый чёрным воздухом тоннель. Огни за окнами проносились ярко, как выстрелы.

До её дома от Лужников ходу было минут двадцать пять. И улицы всё приятные, как раз для хождения пешком. Так нет же. Она предпочитала стоять стиснутая, среди множества чужих рук, спин, животов. И почти не замечала этого, жительница громадного города. Только вначале сердито и энергично подвигала плечами, отвоёвывая необходимые для выживания сантиметры. Теперь можно ехать хоть на край света — в Сокольники, в Черкизово и дальше.

Впрочем, это при спокойном настроении. Но как кислота аккумулятор, её душу разъедала злость. От этого разъедания, как всем известно, в аккумуляторе рождается электричество, энергия. И в Стелле тоже рождалась энергия. Шарики в голове крутились, мысли бегали, словно пожарные перед горящим домом, то есть хотя и не очень организованно, однако быстро.

Сияние за сиянием перед ней вставали во всей красе картины её воображаемых разговоров с… этим отцом: как она ловко обрезала его, насмехается, мстит! Противник уже висел на канатах, судья орал: «Стоп! Стоп!», а она всё била его упругой кожаной варежкой…

Наконец додумалась до высшего наказания: «Вообще тебя больше никогда не увижу!»

И вдруг почувствовала, что в этом есть какое-то тайное облегчение и для неё самой. Вот странно. Подумала-подумала — и пришлось признаваться: не давали ей спокойно жить две фразы, пошлые фразочки:

«Бонжур-покеда!» и «Дяденька! Чего вы меня хватаете!».

Есть люди — их сколько хочешь, — которые могут сделать любую пошляндию, если знают, что их здесь никто больше не увидит. Но Стелла была не из таких. И теперь её жёг стыд, а это горькое солнце… До чего ж всё-таки жалко, что слово не воробей!

Ничего. Есть выход. Снова с ним увидеться. «Здравствуйте, — сказать, — я вас нечаянно обозвала. И за это извините. Но всё равно не вы правы, а я!»

И хватит трепаться — никакого магнита. А то, видите ли, любовь с первого взгляда. Да мало ли всяких, которые умеют странно разговаривать и не бояться банды в количестве трёх пьяных инженеров. Она не обязана всех любить, у неё, прошу прощения, нет времени!

Молчащей сдавленной волной её вынесло на станции Кропоткинская. Это, между прочим, одна из самых просторных, самых тихих станций Московского метрополитена. Длиннный-длинный ряд бледно-жёлтых, белых мраморных колонн, а где-то у белого, почти туманного потолка горит невидимо и неярко такой, как бы вечно вечерний свет.

Народ быстро разошёлся по своим делам, и Стелла осталась стоять среди этого мраморного леса. Прямо-таки впору ходить, собирая мраморные грибы, выросшие из красного гранитного пола и покрикивать-напевать бесконечное: «Ау…»

Господи! Что за странности она думает? Пришёл новый поезд, выдохнул новую порцию народа. Раз-два-три, и снова всё растворилось в пространстве, среди каменных берёз.

Тут она и сказала себе: «Мне надо Гору повидать, вот что!»

Вышла на улицу, отыскала свободный автомат. Вынула двушку — это была запасная двушка, на случай, если она Игорю Леонидовичу не дозвонится с первого раза.

— Здравствуйте, попросите, пожалуйста, Романову… Нина, я хочу повидать Гору.

Эти решительные слова она сказала, однако, без всякого вызова, а наоборот — мягко. И мать ей ответила:

— Что ж, повидай.

Правда, которую пришлось наврать

Люди так уж устроены, что стараются держаться тех, кого любят, или тех хотя бы, к кому они привыкли. Расстаёмся мы редко и почти всегда неохотно. Поэтому про нас и говорится (весьма неуважительно, между прочим), что, мол, «человек — животное общественное».

При расставании — особенно если была ссора или что-то вроде того — первое время всё идёт превосходно, и человек говорит себе: «Да ещё лучше, что его нету. Могу хоть делом заняться, книжечку почитать. А то сиди с ним, толки воду в ступе».

Но потом подкатывает оно! Даже иной раз совсем странным образом. Человек начинает ругать того, с кем поссорился. Вот, думает, физиономия неумытая! Век бы его не видеть. Счастье моё, что разошёлся… И так далее и тому подобное — костит былого приятеля на чём свет стоит. А ведь это, в сущности, лишь для того, чтобы вспомнить «физиономию неумытую»… Такие зигзаги!