Тринадцатый год жизни

Но мальчишка снова опередил её:

— Привет. Ты Романова, дяди Егора дочка? Я и смотрю: на мать похожа как две капли.

А Стелле вчера казалось, что она похожа на Игоря Леонидовича. На отца.

— А я знаешь кто?

Стелле не захотелось признаваться, что и она узнала в этом мальчишке черты тёти Маши — подумаешь какой теледиктор. И в ответ равнодушно пожала плечами.

— Я Нилегина Вениамина Сергеевича сын.

Нилегин? Тут же Стелла вспомнила, что на столе, который она сейчас попирала коленками, на клоках разорванной бумаги почерк чей-то чужой. Ясно! Приехал Горин сослуживец. А этот — его «сынуля».

— Вижу по твоему лику, не знаешь ты, кто такой Нилегин Вениамин Сергеевич! Ну, естественно, Георгий Георгиевич — это понятно. А какого-то лесничишку по имени-отчеству звать вроде даже и глупо… правильно тебя понял?

Значит, всё-таки это был сын тёти Маши. И дяди Вени. Надо же: такое имя редкое — Вениамин, можно уж догадаться. Но как раз оно-то её и сбило.

— Да признавайся смелее. К чему эти стеснения!

Не поймёшь, то ли он шутит, то ли действительно комплексует… Псих! А почему, собственно, она обязана знать каждого взрослого по чинам и званиям? Они же ей не представлялись Вениаминами Сергеевичами.

— Ты теперь со мной и нюхаться не будешь? Такая интеллигентка с таким плебсом…

— Нет, не буду! Потому что нюхаются собаки.

— Запомни! — сказал он голосом лектора из Общества по распространению знаний. — «Нюхаться» значит то же самое, что и «кадриться», «клеиться», что в свою очередь на человеческом значит «заводить разговор с целью знакомства»… Так ответишь ты мне, если я заведу с тобой разговор с целью знакомства?

Никогда она не ожидала, что у дяди Вени такой сын. Жутко странный. И она ответила:

— Ну, если уж… то, может, «понюхаюсь».

Мальчишка улыбнулся и посмотрел на неё внимательней:

— Я лично Леонид. А ты?

Пришлось и Стелле назвать своё имя. И он, конечно, не упустил случая дежурно скривиться.

Почему они все такие дураки? Что Стелла сама себя называла? А Лёня уже преспокойно говорил своё. И больше даже не Стелле, а так, в пространство кому-то. Как дядя Веня прогулял чужую бензопилу «Дружба», как потерял время. Потом приходит: «Помоги, Егорушка…»

— Мог бы и ты помочь.

— Мог бы. Да вот хоть убейся, не буду! Ну что, пойдёшь ты к нам или нет?

Получалось, что идти ей надо. Когда она спустилась, Лёня изучающе-долгим взглядом проехался по ней с головы до ног, но ничего не сказал… и на том спасибо! Пошли к калитке. Опять рассматривает! Резко она обернулась:

— А ты почему здесь оказался?

— С шестого урока ушёл, — ответил он медленно. — Домой идти — нарываться. А здесь никого нет… Но я, между прочим, не спрашиваю, как ты попала сюда в такое же учебное время. Не спрашиваю, не спрашиваю, успокойся…

Есть мальчишки — вместо разговора буркают тебе по одному слову. Считается, они стеснительные и оттого грубоватые. Но они грубоватые и даже грубые оттого, что неразвитые. Знает про что-нибудь одно: про хоккеистов там или про шахматы. А копни про другое, он и поплыл. Или начинает хамить… Якобы стесняется.

А бывают наоборот — до того разговорчивые, что буквально у тебя мозги кудрявятся. И этот Лёня был, кажется, из вторых.

— Я считаюсь кандидат в педагогически запущенные ребёнки. Так наш классный объявил. Он, говорит, ещё не педагогически запущенный, но кандидат… А я думаю, «педагогические ребёнки» — это ерунда. А вот педагогически запущенные родители — правильно будет! Поддерживаешь ты мою идею?

И Стелла невольно улыбнулась, покачала головой:

— Поддерживаю.

— Вот так! Но запомни: у педагогически запущенных родителей не обязательно должны быть тупые дети.

Стелла, которая прежде всего своих Гору с Ниной считала запущенными, в ответ лишь удивлённо пожала плечами.

— Теперь имей в виду второе: от родителей не зависит и не зависит, в Москве ты живёшь или не в Москве…

— Что не зависит?

— Не зависит, умный человек получится или глупый. Это раньше считались, а теперь — телевизор, книги у всех одинаковые, согласна?

Так он давал ей понять, что он, мол, хоть и деревенский житель, но очень даже ничего себе… Во странный! Машка таких называет «чудак с грибами».

— Мне многое надо знать! — сказал он с особым таким намеком. Чтоб она спросила: «А зачем?»

«Не дождёшься, — подумала Стелла, — хочешь, так сам рассказывай».

— Дело в том, — продолжал он после паузы, — что я собираюсь стать прозаиком.

Так и сказал! Не «писателем» хотя бы, а именно «прозаиком». Странный малый!

— Несчастливое детство даже необходимо для романиста. Ты куришь?

— Я?!

— А что тут особенного? Я, например, бросил. Прозаик должен жить долго. Только в зрелом возрасте по-настоящему овладеваешь мастерством и приходят глубокие мысли… Чего ты на меня смотришь? Я ж тебе объяснил: я умный.

Он шутил, конечно. А в то же время он и правда так думал. Но ведь это, согласитесь, довольно глупо думать о себе: «До чего ж я, ребята, умный!»

Стелла так и эдак перекатывала в голове ответ, всё получалось тяжеловесно. Тоже, кстати, признак не большого ума: если человек полчаса соображает, как бы ему сострить.

И тут она увидела Гору. Они действительно пилили с дядей Веней — не очень толстое берёзовое брёвнышко. Звук из-под пилы вылетал весёлый и повизгивающий. Дядя Веня первый заметил Стеллу, улыбнулся. Но продолжал пилить, а пила продолжала взвизгивать.

Гора стоял спиной, сутуло склонившись над козлами. Наконец, через несколько «взвизгов», он оглянулся. На лице его была задумчивость, усталость. Но вот в секунду, в полсекунды проступило столь дорогое и знакомое ей радостное выражение… И она сделала неуверенные, как по льду, два шага навстречу Горе.

— Стрел-ка!

И сразу с таким огромным облегчением Стелла почувствовала себя маленькой, почувствовала себя дочкой. А вовсе не с тем отцом!

Конец и начало

После пяти минут всякой вежливости они пошли домой. Молчали — сперва, чтобы отойти, чтобы «чужие люди» не слышали, но потом — просто никак не могли выговорить первое слово. Не глядя, большою своей рукой, обученной за привычные много лет, он нашёл её плечо.

И всё же никак не начинался разговор!