Трогательные рождественские рассказы русских писателей

– Да тут два кольца, – сказал Саша.

– Вот на! Как два? – спросила нянюшка. – А где же другое-то?

– Да другое вот в моем завязло. Чье это кольцо?

– Это Танечкино кольцо! – крикнула Катенька.

– Неправда, – сказала Танечка и опять успела покраснеть; но, посмотрев, должна была прибавить: – Ах, в самом деле мое!

Фоминична с громом поставила блюдо на стол и, разведя руками, с видом благоговения пред неисповедимостью судеб, сказала, обращаясь к бабушке:

– Ну, матушка Алена Михайловна, быть тут делу хорошему… Немало годов на свете живу, немало на своем веку и гадала и ворожила, а этакого случая никогда не доводилось видеть. Как есть, сударыня, сама судьба – жених да невеста.

Она указала на Таню и Сашу.

– А что ж? – сказала тихим, но радостным голосом бабушка. – Дело сбыточное; полюбились бы только друг другу.

В комнате воцарилось глубокое молчание.

XV. Ай да бабушка!

– Саша, подойди-ка ко мне! – сказала Алена Михайловна, прерывая общее безмолвие.

Саша, вертя в руках свое колечко, очень неловко подошел к дивану.

– Ты, Саша, не пробовал еще этого варенья? – сказала бабушка, подвигая одну из тарелок. – Отведай-ка! Сама, мой милый, варила – розовый цвет.

Когда Саша, поспешив надеть свое кольцо на палец, наклонился с ложкой к варенью, бабушка шепнула ему:

– А что, по сердцу тебе будет Танечка?

Ложка чуть не выпала из руки Саши; впрочем, он попробовал розового цвета, обтер губы платком и молча, весь румяный, торопливо схватил руку Алены Михайловны и стал ее с горячностью целовать.

Алена Михайловна поцеловала его в темя.

– Ну что? Да, что ли? – спросила она потихоньку.

– Да-с, Алена Михайловна, – проговорил Саша дрожащим голосом.

– Ну что, хорошо варенье? – спросила бабушка во всеуслышанье. – Хорошо, Саша, а?

– Очень хорошо-с, – ответил Саша, удаляясь опять к окну.

– А что же ты, Фоминична, – обратилась Алена Михайловна к нянюшке, которая стояла, понурив голову, с видом глубокомыслия, – что же ты вишневой пастилы на стол не подала? Или вся вышла?

– Какое вышла, матушка! – ответила нянюшка. – Надолго еще станет; а просто-напросто забыла я, дура, – так совсем из ума вон. Прикажете принести?

– А где она у тебя?

– В кладовой, сударыня.

– А на которой полке?

– Да как войдешь в кладовую-то, так на правую руку, на второй полке и будет в самом углу.

Бабушка спустила ноги с дивана.

– Танечка, возьми-ка, милая, свечку да посвети мне: я сама схожу за пастилой-то.

Танечка взяла свечку и пошла за бабушкой.

Всех поразило это происшествие: Фоминична пользовалась издавна полным доверием бабушки, и бабушка никогда не ходила прежде сама в кладовую. Все чувствовали, что тут что-нибудь да недаром; всем было как-то неловко.

Саша принялся настраивать свою гитару, поместясь в темном уголку; Катенька и Шашенька, перешептываясь, брали по ягодке с тарелки и словно нехотя их ели; Оленька стояла около меня и с особенною нежностью гладила меня по голове; Фоминична безмолвствовала и только потряхивала по временам блюдом, заставляя кольца прыгать и звенеть.

Наконец это тревожное смутное ожидание чего-то необыкновенного миновало. Бабушка вошла со свечой в руке; руки Танечки, шедшей за нею, были заняты подносом, на котором, впрочем, находилась вовсе не вишневая пастила, а бутылка с наливкой и рюмка. Танечка шла, потупив глазки; я все боялся за нее, что она уронит поднос на пол – так дрожали у нее руки.

– Поставь-ка на стол, – сказала бабушка, садясь на прежнее место, – да налей рюмочку!

Танечка исполнила приказание.

– А где же Саша? – спросила бабушка.

– Я здесь-с, Алена Михайловна, – сказал Саша, подходя к столу.

– Что это ты, мой милый, в угол-то забился?.. Ну-ка, попотчуй его, Таня!

Таня стыдливо поднесла Саше рюмку на подносе.

– Я, Алена Михайловна, не пью-с, – ответил Саша, глядя на бабушку.

– Полно, пей знай! Пей – это сладкое.

Саша выпил.

– Ну-ка, налей теперь Тане рюмочку!

Краснея, как малина, взяла Танечка рюмку из рук Саши и выпила только половину.

– Все, все, Таня! – сказала бабушка.

Танечка все выпила.

– А поцелуйтесь-ка!

Не знаю, кто сконфузился больше – Танечка или Саша, – когда пришлось им поцеловаться в присутствии такого многочисленного собрания… Они поцеловались очень бегло.

– Поздравляю вас, – сказала бабушка, наливая себе рюмку, – тебя, Саша, с невестой, а тебя, Таня, с женихом.

И она заключила их в свои объятия.

– Поздравьте жениха с невестой! – произнесла бабушка торжественным тоном, обводя комнату веселым взглядом.

Барышни и я стали подходить к Тане и Саше.

Фоминична, обратясь сияющим лицом своим к хору, шепнула что-то девкам, и мы не успели еще рта разинуть, чтобы поздравить невесту и жениха, как комната огласилась громкой дружной песней:

Ты взойди, взойди, солнышко!Ты гори светлей прежнегоУ Танечки в тереме,У Ивановны в изукрашенном!У нее ль нонче будет пирМолодому князю Александру-свет,Александру-свет Васильичу.

XVI. Заключение

Девичья светла; за длинными столами сидят за шитьем, несмотря на праздник, бабушкины горничные девушки. Да и как не работать им в праздник? Ведь они работают на добрую, хорошую барышню: шьют они приданое Танечке. Уж гремела, гремела бабушка ключами да замками своих сундуков и немало выгрузила из тех сундуков разного добра, давно собранного и предназначенного Танечке. И посмотрите, как, заставив горничных шить, угощает их Алена Михайловна: сколько всяких сластей – пряников, орехов, маковников – поставлено на тарелочках да на блюдечках перед рукодельницами. Весело сверкают в их грубых руках иголки, и поют рукодельницы, поют, однако что-то невесело.

Стою я, облокотясь у одного из столов, и прислушиваюсь к заунывным напевам и заунывным словам песен – и что-то не верится мне, чтобы правдивы были слова этих песен. Не может быть, чтоб у Танечки, выходящей за такого красивого, молодого и доброго человека замуж, подгибались от горя и страха скорые ноги, опускались белые руки, ясные очи мутились и горячие слезы катились. Правда, есть у нее слезинки в глазах, но мне кажется, эти слезинки выступили от радости. Правда, похожа она на лебедь белую, отстающую от стада лебединого; но не похож Саша на серого гуся, и не для чего учиться ей кликать по-гусиному. И неужто же Саша, который так любит Танечку, который так нежно – посмотрите – целует ее, не защитит ее от погодушки, от бурного моря синего, от вихоря налетного? Неужто увезет он ее в ту чужую дальнюю сторонушку, дальнюю, незнакомую, которая лютым горем вся изнасеяна, вся слезами поливана, печалью огорожена; увезет к чужому отцу, к чужой матери, ко свекру, ко свекровушке, к недобрым деверям, ко злым лихим золовушкам?.. А чужие-то отец с матерью, поет песня, безжалостные уродилися: без огня у них сердце разгорается, без смолы гнев раскипается…