Трогательные рождественские рассказы русских писателей

Дрова в печи трещат, сыпля по временам на пол мелкие искры; ветер гудит в трубе и качает в саду длинные ели, и ели бьются своими иззябшими ветками в замерзшие, узорчато-льдяные стекла окон; кошка, свернувшись у печки в комок, монотонно мурлычет; веретено прыгает по полу, жужжит и словно лепечет что-то; нитка свистит, проходя между худых и сухих пальцев старухи, – и под эти звуки, полные какого-то неотразимого обаяния и таинственной прелести для младенческого сердца, сказка переплетается со сказкою, не по часам, а по минутам растут и вырастают герои давнего туманного времени и сменяются один другим в тихой, мерной, непрерывно льющейся речи, просто и ясно развивающейся в чудные эпосы. По временам, когда приводится выразить в сказании чью-нибудь мольбу, чей-нибудь плач, грусть неволи, память старой свободы или безвыходное отчаяние погибели, старуха уже не говорит, а тихо, заунывно напевает, и этот разбитый голос, поющий мерную тоническую речь, охватывает всего меня тревогой.

Мне случалось потом не раз слушать старую Устинью, и все сказки ее со всеми мельчайшими их подробностями верно сохранила моя память. И мне стоит только обратиться мыслью к сказочнице, чтобы все фантастические образы и дивные герои ее рассказов предстали предо мною, как живые.

Вот и в эту минуту… Словно вижу я, как несется могучий конь с могучим всадником, застилая хвостом поля, пропуская реки между копыт; облака ходячие недвижны над ним, леса стоячие назад уходят… как лежит удалой богатырь на сырой земле, припал к ней ухом и слышит погоню за собой; и плачет царевна, сидя в седле, и молит своего друга помочь горю; и нет уже ни богатыря, ни царевны, ни коня, а стоит либо церковь с колокольней да со старым чернецом, либо избушка с колодцем да с дровосеком… как в дремучем, непроглядном лесу разбойники добычу делят, режут по локоть белую руку у красной девицы, бражничают и поют буйные песни или идут на кровавый пир с кистенями да с ножами… как сидит в темной избушке царевич, что царевну свою выручает, и ждет часу ночного; и вот летит к избушке двенадцатиглавый змей – летит змей и пышет пламенем из двенадцати гортаней; да не робок царевич, востер у него нож, и душа его вольная праведна…

Умолкает веретено, умолкает говор старухи; только дрова по-прежнему трещат, да ветер гудит. Но вот Устинья почесала у себя за ухом веретеном, прицепила на гребень новую мочку и опять начинает прясть свою пряжу и рассказывать о том, как тросточка лесная поет над могилой человечьим голосом о сестре, загубленной сестрою за золотое монисто да за перышко

Финиста… о том, как Иванушка не послушался сестрицы своей Аленушки, напился водицы из лужицы и сделался козликом – сгубил и себя и сестру… как потом плачет он и кличет сестрицу со дна речного: хотят его, козла, колоть, блестят ножи булатные, шипят котлы кипучие; и на мгновенье выглядывает из воды головка утопленницы и грустной песенкой отвечает дорогому брату:

Иванушка, родименькой!Не выплыть мне, не вынырнуть:Горюч камень ко дну тянет,Люта змея сердце сосет.

И впереди всех этих мифических образов, обступающих меня при воспоминании об Устинье-птичнице, является мне она сама, как одно из чудных видений туманного, сказочного мира.

X. Каракулька

– Ну, что же вы, вострухи? – сказала барышням нянюшка Фоминична вечером того дня, когда, по словам ее, можно было и весьма прилично заниматься гаданьем. – Не в пору-то приставали: «Что, нянюшка, можно гадать?

Можно гадать?» А как пришла пора, так никто ни гугу.

На эти слова отвечала изо всех девиц одна только Танечка, и отвечала очень невеселым голосом:

– Да что, нянюшка! И гаданье, право, на ум нейдет… Алене Михайловне совсем не по себе сегодня: беспокоится она все насчет Александра-то Васильича.

В самом деле, бабушка нагнала на нас всех тоску в этот день своими опасениями да печальными предположениями относительно Саши. К вечеру она просто чуть не расхворалась; после чая вздумала прилечь и соснуть, и вот мы все явились в девичью.

– А ну, вот об нем-то и погадать! – заметила смешливая Фоминична.

– Ах, и в самом деле! – воскликнули барышни в один голос.

– Давайте-ка воск топить! – проговорила нянюшка и тотчас же отправилась за воском, за кастрюлькой и за миской с водой.

Барышни как раз повеселели и принялись уже составлять планы, по которым предполагалось, погадав на воску о Саше, погадать потом и о своей судьбе, а там приняться и «золото хоронить».

Фоминична скоро возвратилась со всем нужным для гадания.

– Ну-ка, девыньки! – обратилась она к трем горничным, которые находились на ту пору в девичьей и играли в свои козыри. – Спойте-ка песенку!

– Какую, Марфа Фоминична? – спросила резким голосом востроносая Ненила.

– А вот какую! – сказала нянюшка, ставя кастрюльку с воском в печь на раскаленные угли, и затянула тоненьким, кисленьким голоском: – Слава Богу на небе!

Девки, барышни и я подхватили хором: «Слава!»

Песню допели, воск растопился, и нянюшка вылила его в воду.

– Ну-ка, что вышло? – повторяли барышни, теснясь к Фоминичне, засучившей уже рукава и собиравшейся вынуть из миски вылившуюся восковую фигуру.

– Под руку-то не толкай! – обратилась она ко мне. – Увидишь.

Никто еще не успел ничего разглядеть на тени, которую бросила от себя вытянутая из миски и поднесенная Фоминичною к стене фигура, как Фоминична уже воскликнула:

– Конь – дорога, значит!

– Ах да! Да! Точно! В самом деле! – говорили барышни, рассматривая тень восковой фигурки.

Один я оказался на этот раз скептиком.

– Да какой же тут конь, нянюшка? – воскликнул я. – Это просто какая-то каракулька.

– Сам-то ты каракулька! – ответила с досадой Фоминична.

Тут и Оленька взяла мою сторону.

– Да это в самом деле, – сказала она, – больше на лодку похоже, чем на коня.

– Ну и ты туда же!.. Вас бы с Мишей-то на одну сворку связать. Правда, вас и слушать-то никто не станет: ребята, так и есть ребята.

В ту минуту дверь в девичью растворилась, и торопливо вошел Давыдыч. Толстая серьга его тревожно колыхалась; лицо как будто осовело, точно его спросонья перепугали.

– Можно к барыне войтить? – быстро спросил он.

– А что? А что? – с беспокойством воскликнули барышни и Фоминична.

– Александр Васильевич приехал-с.

– Ах!

Это воскликнули решительно все присутствовавшие.

– Что-о? – с гордостью спросила Фоминична, обращаясь ко мне и к Оленьке. – Каракулька?

Как было в самом деле не верить после этого гаданиям!

XI. Бабушкин воспитанник

Танечка тихими шагами вошла в комнату бабушки (мы все стояли у дверей), чтоб известить ее о приезде дорогого гостя.

Бабушка не спала.

– Ты это, Таня? – спросила она, слыша, что в комнату кто-то вошел.

– Я-с, – ответила Танечка.

Катенька, Оленька, Шашенька и я тоже вошли.

– Что тебе, Таня?

– Александр Васильевич приехал-с.

– Полно ты!

И бабушка быстро поднялась с подушки.

– Где же он? Что же сюда нейдет? – говорила она дрожащим от радости голосом. – Таня, беги, милая! Веди его сюда поскорее! Ох, старость-то! Сама бы пошла, да вот разлежалась – и встать не могу.