Трогательные рождественские рассказы русских писателей

Оленька немного сконфузилась, а я очень рассердился на Фоминичну за ее резкий тон и преимущественно за то, что она сравнила Оленьку с яйцами. Что себя-то назвала она курицей, это мне казалось вполне справедливым: тонкий и погнутый немного вниз нос Фоминичны очень напоминал куриный клюв, да и говорила-то она – словно курица клохчет.

– Когда же можно-то будет? – с некоторой нерешимостью спросила разбитная Шашенька.

– Сказано, послезавтра, – убедительно ответила нянюшка, складывая руки свои опять на груди и, по-видимому, намереваясь снова отдаться мирной дремоте.

– И играть по-святочному нельзя? – решилась, помолчав, спросить Шашенька.

– Нельзя, нельзя! – ответила Фоминична с полным сознанием своего авторитета в этом важном деле.

И мы все сознавали авторитет Фоминичны, а потому и должны были умолкнуть. В самом деле, не будь ее, кто бы стал руководствовать неопытную и несведущую молодежь в выборе и устройстве разных святочных увеселений и гаданий, к которым привязывали такое огромное значение свежо бившиеся сердца этой юности?

– Ну, хоть загадочку загадай, нянюшка, – сказал я, становясь против самого носа Фоминичны.

При этом я наступил на лапу спящей кошки, и кошка жалобно замяукала.

– Ну что ты лезешь к печке-то? Опалиться, что ли, хочешь, вертихвост?.. И кошке-то надо было лапу отдавить.

Я немного отодвинулся.

– Какую тебе еще загадку?.. – продолжала нянюшка. – Закину за грядку, в год пущу…

– Ты все старые загадываешь, нянюшка.

– А научи новым, так стану новые загадывать… Ну, чего в стену не воткнешь?

– Мало ли чего, – ответил я, размышляя. – Вот тебя не воткнешь.

– Ха-ха-ха! – засмеялись Шашенька и Оленька.

– Вишь, балагур какой, – сказала Фоминична, невольно улыбаясь. – Яйцо не воткнешь в стену – вот что. Отгадать не умеет, а тоже пристает: загани да загани.

– Загадай-ка, нянюшка, нам, – сказала Катенька.

– Да вам-то что загадывать. Вы все загадки знаете.

– Нет, нет, не все, – отвечали барышни.

– Ну, что это такое, что без крыльев летает?

Барышни подумали, подумали, и Шашенька прежде всех ответила:

– Ветер.

– Так, ветер буйный. А что это такое, что без ног бежит?

– Речка, – ответила, не думая, Катенька.

– Пожалуй, что и речка; а боле так отгадывают, что без ног-то бежит туча грозная. Ну а что это такое, что без ран болит?

Это был, должно быть, самый мудреный вопрос изо всех, предложенных Фоминичною, потому что барышни опустили головки и долгодолго не могли найти ответа.

– Это сердце, что ли? – спросила Оля.

– Та-ак. Молодец, Оля! Без ран болит сердце страстное… А и дай вам Господь николи этой болезни не ведать.

– Отчего? – сказала Оленька.

– А не скажу. Ну, да полно вам меня, старуху, донимать. Шли бы к бабушке.

– А что, нянюшка, – сказала Оленька, – чай, Устинья-птичница еще не спит… вот хоть бы ее позвать, а то скука ужасная.

– Вот еще выдумала! – ответила нянюшка. – Да какая пора-то теперь?.. Ведь уже и вечер-то под исходом, а она, только стемнеет, спать ложится.

– А может, она не легла еще, ведь сегодня праздник, – промолвил я, чувствуя непреодолимое желание познакомиться с Устиньей-птичницей.

– И ты туда же! Самому-то спать бы пора ложиться… Ну они вон большие (Фоминична указала на барышень), а ты-то что?

Впрочем, через несколько минут Фоминична прибавила:

– А пожалуй, можно спроведать… Только уж самой надо сходить… может, и не спит… Как послать кого другого, так и не пойдет. Да когда, чай, не спит?

– Сходи, нянюшка, сходи! – воскликнули мы.

Как ни лень было старухе тащиться из тепла на стужу, однако она отправилась за птичницей Устиньей. Впрочем, зябнуть пришлось ей понапрасну: Фоминична принесла нам известие, что Устинья еще с утра сегодня все жаловалась на поясницу да на спину и еще до сумерек залегла на печь, прикрывшись полушубком, и спит теперь самым крепким сном.

Нечего делать, мы пошли к бабушке. Барышни сели за карты; на этот раз я был исключен из их партии, как лишний, а потому уселся за бабушкой на диван и смотрел через ее плечо, как идет гранпасьянс, пока глаз моих не сомкнул сон.

– Вставай: ужин подали.

Я встал.

Сели за ужин. Всем было, верно, скучно, потому что все молчали; только бабушка частенько покачивала головой да говорила с недоумением:

– Нет как нет нашего Саши. Уж и не придумаю, что бы это значило.

IX. Устинья-птичница

То же самое и с тем же недоумением повторяла бабушка за ужином и на другой день; только я уже не сочувствовал бабушкиной тревоге так, как накануне. Не о том я думал. Весь я был словно обвеян какими-нибудь чарами; и чаровницей, околдовавшей меня, была Устинья-птичница.

Известность Устиньи-птичницы основывалась на ее удивительном уменье сказывать сказки, до которых бабушкины воспитанницы были страстные охотницы. Вызвать ее на это было не очень легко: нужно было приняться просить ее в такое время, когда она в хорошем расположении духа и не жалуется на свои старческие недуги, а подобное время выдавалось не часто. Впрочем, единожды изъявив свое согласие, старуха была неутомима.

Для того ли, чтобы времени попусту не тратить, или так, по привычке, только, сказывая свои сказки, Устинья никогда не обходилась без веретена и пряжи. Так и в этот вечер, когда я впервые увидел ее, старуха (ей было, наверное, за семьдесят лет) явилась в девичью с донцем, гребнем и льном под мышкой и с веретеном в руке, хотя, кажется, в Рождество можно бы и без работы побыть.

Молча и сурово поклонилась нам старуха, придвинула к затопленной печке скамейку, приладила на ней свое донце, в которое утвердила гребень со льном, и села. Четыре барышни и я уселись как только можно было ближе к старухе; горничные, проведав, что Устинья будет сказки сказывать, собрались все в комнату и с видимым любопытством разместились тут, кто у стены, кто у стола, кто у печки, стоя и сложа руки одна на другую у себя под сердцем.

И целый вечер тянулась длинная-длинная нитка при гуле скачущего веретена, и целый вечер тянулись длинные рассказы старухи, и звучал ее старый голос каким-то фантастическим говором.

Я, как теперь, вижу Устинью: ее сморщенное желтое лицо, тусклые глаза, лоб, весь почти завешанный прядями седых волос, тонкие и бледные губы, всю сгорбленную, тощую фигуру ее, обтянутую узким сарафаном из синей крашенины. Опершись на ладонь обеих рук подбородком, вперив внимательные глаза в рассказчицу, я слушал ее, боясь проронить словечко, и трепетало и замирало мое сердце.