Трогательные рождественские рассказы русских писателей

– Я не хочу спать.

– Ну, так чего же ты хочешь?

– Ничего.

– А ничего, так и сиди себе да жди!

Я сел, и Оленька села.

– А что, Оленька, будем мы гадать сегодня?

– Мы… кто это мы? Ты, что ли?

– Вот ты, Танечка, Катенька, Шашенька… ну, и я.

– А об чем это ты-то станешь гадать?

– Да об чем… я не знаю; об том же, об чем и ты.

– А об чем я буду гадать?

– Не знаю.

– То-то и есть… Об чем тебе гадать? Ты еще не вырос; вот вырасти большой, так и станешь гадать.

– А об чем же ты-то будешь гадать, Оленька?

– Как об чем? Об женихе.

– А разве тебе хочется жениха?

– Ну да, хочется.

– Зачем же?

– А затем, чтобы за него замуж выйти.

– А зачем замуж выйти?

– Чтоб самой хозяйкой быть, чепчик носить.

– На что тебе чепчик, Оленька?.. Ты и без него такая хорошенькая!

Оленька не ответила ни слова, только засмеялась, словно не поверила мне, что она в самом деле хорошенькая; потом, немного погодя, вскочила с места и поцеловала меня в губы своими губками, свежими, как лепестки только что развернувшегося цветка, – и вдруг, как показалось мне, покраснела. За несколько минут до возвращения бабушки Оленька позвала меня к себе в спальню, помазала мне там волосы розовой помадой и причесала их своим собственным гребешком.

Бабушка приехала домой с тремя барышнями.

VII. Шашенька

«Шашенька»… Вам, может быть, это имя не нравится? В таком случае пеняйте на бабушку: это она его сочинила. Шашенька была такая же Танечка, как и старшая воспитанница Алены Михайловны; имечко хорошее, но ведь легко сбиться: и это – Таня, и вот это – Таня… Надо было придумать какое-нибудь отличие – и вот одна Танечка осталась Танечкой, а другую назвали Шашенькой.

С первого взгляда Шашенька показалась мне не очень красивой, но потом я находил и ее хорошенькой девушкой, хотя и не столь хорошенькой, как бабушкины питомицы. Я слишком привык к белым и румяным лицам моих сожительниц, к их русым косам, к их большим открытым глазам, чтоб сразу почувствовать красоту девушки, в которой не было ничего похожего на кирилловских барышень. Шашенька была смуглая брюнетка с лукавым носиком и насмешливыми губами; глаза у нее были черные, небольшие, но яркие и чрезвычайно беглые. Как бойка и полна жизни была физиономия Шашеньки, так и все в этой милой девушке – и слова, и голос, и движения – отличалось энергией.

Первое знакомство мое с нею началось со сцены, которая сперва озадачила меня, а потом чрезвычайно развеселила, и с этой минуты я начал и к Шашеньке чувствовать почти такую же симпатию, как к бабушкиным барышням – за исключением, конечно, Оленьки… О, симпатия моя к этой очаровательной резвушке не может сравниться ни с чем!

– Оленька, Оленька! Здравствуй, душенька! – весело кричала Шашенька, принимаясь почти душить Олю в своих объятиях и без устали целовать ее в лицо, не разбирая, что попадется под ее губки – глазок ли Оленьки, щека ли, лоб ли, носик ли. – Да ты никак выросла, а? А давно ли не видались?

– Полно ты, полно, Шашенька! Что ты это? Совсем меня затормошила.

– Ничего, не бойся, я кусаться не стану. Видишь, я как рада, что увиделась с тобой, – не то что ты…

– Ах, какая ты, Шашенька! Неужто еще я тебе не рада! Грех тебе это говорить.

– Ну, ладно, ладно!.. А это кто? Гость ваш – Алены Михайловны внучек?

– Да.

– Это внучек ваш, Алена Михайловна? – спросила Шашенька у бабушки.

– Да, милая, внучек Миша, Наденькин сынок.

Шашенька подошла ко мне.

– Что это ты таким медведем смотришь, а? – спросила она, наклоняясь ко мне с самым серьезным выражением в лице.

Я только что собрался раскрыть рот, чтобы ответить Шашеньке, еще сам не зная, что именно, как Шашенька вдруг (вообразите крайнее мое изумление) схватила меня за нос своими тоненькими пальчиками.

– Чей… ха-ха-ха!.. Чей нос? – воскликнула она и разразилась самым ярким хохотом.

В смехе Шашеньки было так много обаятельного веселья, что изумление мое при звуках его как раз сменилось необычайно светлым расположением духа.

– Ну, что же ты не отвечаешь? Чей нос? Чей нос? – повторила Шашенька, и снова, как жемчуг, сыплемый на серебряное блюдо, зазвучал ее голос: —Ха-ха-ха!

– Савин, – ответил я самым серьезным голосом, но улыбаясь.

– Где был? – спросила Шашенька.

– Славил.

– А что выслав ил?

– Копейку.

– А где копейка?

– Калач купил.

– А где калач?

– Съел.

– С кем?

– Один.

– Не ешь один… ха-ха-ха!., не ешь один!

И Шашенька принялась теребить меня за нос. – С вами-с, – решительно я поправился. – Не ври… ха-ха-ха!., не ври!

И нос мой продолжал оборачиваться со стороны на сторону по воле Шашенькиных пальцев.

Вот начало знакомства моего с Шашенькой. Ну, скажите мне по совести, можно ли было после этого не почувствовать симпатии к этой брюнетке?

VIII. Вечер праздника

Вскоре после чая бабушкин внучек вошел вслед за тремя бабушкиными и одной посторонней барышнями в девичью.

За длинными столами на этот раз по случаю праздника не сидело никого: вероятно, все горничные бабушки справляли первый рождественский вечер в избе.

Комната озарялась только одной сальной свечой, порядочно нагоревшей, да угасающей уже печкой. У самой печки сидела, сложа на груди руки, нянюшка Фоминична и сладко дремала под мурлыканье серой кошки, которая грелась тут же, свернувшись в комок у ног старухи.

– Нянюшка, а нянюшка! – крикнули почти единогласно четыре девушки, становясь около Фоминичны.

Я должен заметить, что Фоминичну все в доме звали нянюшкой, хотя она решительно никого в этом доме не нянчила. Для меня осталось неизвестным, с какого именно времени начали ее так называть и кто был первый ее питомец.

– Нянюшка, а нянюшка! – повторяли барышни. – Можно сегодня гадать?

Фоминична вздрогнула, опустила руки на колени, посмотрела на девиц глупыми, спросонья, глазами и сказала, стараясь сделать голос свой сердитым:

– Ах вы, вострухи, вострухи! Вот перепужали-то меня!.. А я было забылась малехонько.

– Можно сегодня гадать, нянюшка? – спросили опять барышни.

– Гадать? – сказала глубокомысленно Фоминична.

– Да, да, гадать! – крикнули в один голос девушки.

Старушка покачала головой.

– Ах вы, молодятинка, молодятинка! – проговорила она с укоризной. – Один-то денечек не терпится обождать.

– Так нельзя? – спросила почти с грустью Танечка.

– Нельзя? – не менее грустно спросили Катенька и Шашенька.

Только Оля решилась изъявить сомнение и воскликнула очень бойко:

– Да не правда это, нянюшка!

Фоминична с досадой развела руками и потом ударила ими себя по тощим коленям.

– Нат-ка-сь, поди! – произнесла она недовольным голосом и особенно серьезно глядя на Олю. – Яйца ноне умнее курицы стали. Сказано, нельзя.