Трон императора: История Четвертого крестового похода

Вследствие чего с этого дня начались бесконечные стычки между греками и латинянами под любыми предлогами, если, конечно, кто-то удосуживался искать эти предлоги. Я же теперь пришел к выводу, что от всех моих усилий дела становятся лишь хуже — даже когда мне помогает Джамиля, — и смирился с ролью стороннего наблюдателя на какое-то время. По правде говоря, трудно было сделать что-то полезное, когда постоянно хотелось есть. Продуктов становилось все меньше.

Кое-кто из предприимчивых греков по-прежнему торговал на берегу, но цены у них были неслыханные: за буханку, стоившую раньше две монеты, теперь просили двадцать три, и то после того, как хлеб зачерствеет. Прошел слух, что рыцари убивают и поедают своих собственных лошадей, что, по понятиям рыцарства, приравнивалось почти к каннибализму. Пера снова подверглась набегу. После того как выяснилось, что там нечего красть, Бонифаций с яростью проклял всех мародеров и послал извинения старейшинам общины, заявив, что злоумышленники высечены. При этом он просил старейшин позволить Джамиле из Александрии сопровождать армию, когда она выступит в поход в начале марта. Тут не крылось никакого коварства: Джамиля в качестве проводника была истинным и неожиданным благом.

Все ложились спать голодными. Началось дезертирство.

Вследствие чего Бонифаций решил, что придется вступить в прямую конфронтацию со своим бывшим прихвостнем, императором Алексеем. Ему понадобились хорошие воины.

Вследствие чего:

Праздник святого Луция,

8 января 1203 года

Мне предстоит написать о победе, хотя я чувствую себя побежденным.

Маркиз Бонифаций, который отказывался иметь дело со мной после того позорного случая с Мурзуфлом, приказал оставить на время молитвы и пост и присоединиться к почетному караулу для сопровождения его во Влахерну. Я подчинился, ибо такое мой долг. Брат Отто ехал со мной.

Имея при себе только щиты, без оружия, мы приблизились к дворцовым стенам с той же стороны, что и вся армия в прошлом июле. Маркиз намеревался потребовать встречи с Алексеем. Не знаю, согласился бы Алексей поговорить с маркизом; нам так и не представилась возможность выяснить это. Не успели мы достигнуть стен, как подверглись нападению из засады: большой отряд отъявленных головорезов возглавлял не кто-нибудь, а сам Мурзуфл. Он поджидал со своими людьми за холмом, перед которым прошлым летом армия разбивала лагерь. От шпионов он узнал, что мы приближаемся и что у нас нет при себе оружия, а значит, мы не ставили себе никаких кровожадных целей. И тем не менее он напал на нас с кровожадностью и в полном боевом вооружении. Думаю, он поступил так из желания прославиться в любимом Станполи и стать героем для горожан, ибо они теперь нас ненавидят и восхищаются любым, кто причиняет нам зло. Это нам-то, пилигримам, хотевшим всего лишь оказать услугу империи. И тем не менее мы заслужили все плевки, все проклятия и все ругательства, обрушившиеся на нас с тех пор.

Даже не попытавшись поговорить или предостеречь от приближения к стенам, Мурзуфл и его люди встретили нас воинственными криками и дождем стрел, выпущенных нам в спину. Просто чудо, что никто в арьергарде не был сбит с лошади, ибо нас атаковали так внезапно, что мы даже не успели воспользоваться копьями. Тогда Мурзуфл дал пронзительный сигнал горном лучникам на стенах Влахерны.

Еще полгода назад я бы с восторгом описал короткую схватку, что последовала затем, но сейчас мне не хватает мужества для подробностей. Достаточно сказать следующее: когда греки схватятся с нами в открытом поле, мы их одолеем. Мы всегда будем выходить из схваток победителями, это никогда не изменится, ибо мы воюем лучше. Когда-то я считал, что это означает, будто Господь на нашей стороне, но сейчас знаю, что мы просто лучше натренированы сражаться и убивать, и я больше не думаю, что Христос к нам благосклонен. Но все равно мы сражаемся лучше, как по отдельности, так и в составе отряда. Как только мы пришли в себя, сразу стало ясно, что в этой схватке победителями выйдем мы.

Но потом перевес вроде бы оказался на стороне греков. Мы побросали наши копья, ибо враг подошел слишком близко. Я крикнул воинам, чтобы они стали стеной между маркизом Бонифацием и наступавшим врагом, превосходившим нас в численности по меньшей мере вчетверо — то есть нас была дюжина, а их человек пятьдесят. Но тут лучники на стенах Влахерны начали стрелять нам в спину, так что мы оказались между молотом и наковальней. Мурзуфл и его люди атаковали нас укороченными копьями (хотя греки плохо владеют копьем). Я послал двух лучников противостоять стрелкам на дворцовых стенах. У нас осталось четверо лучников и шестеро всадников, которых я выстроил перед Бонифацием, заняв позицию в центре и поставив Отто справа от себя. Но лошадь слева от меня шарахнулась в сторону, испугавшись стрелы с привязанным к ней большим красным шарфом. Все это, разумеется, было спланировано заранее, ибо как только между мной и всадником слева образовался проход, в него ринулся Мурзуфл, подстегнув коня и занеся топор, чтобы снести Бонифацию голову.

В ту секунду я мало что мог сделать — Мурзуфл находился слева от меня, а меч я держал в правой руке. Поэтому я быстро развернул Самму налево, стряхнул правое стремя и обрушился на Мурзуфла. Он хоть и сидел в глубоком седле, но не удержался, и мы оба, перелетев через его коня, с глухим стуком упали на землю. Он по-прежнему держал топор высоко над головой, и я пригвоздил его оружие, всадив меч в топорище.

Мурзуфл довольно крепок для грека, но все же слабее меня. В первую секунду он опешил от такого маневра, лицо его вспыхнуло, когда он понял, что не может поднять топор. А потом он посмотрел наверх, узнал меня и начал хохотать, так что я почувствовал, как сотрясается под кольчугой его тело. И замечание он отпустил совершенно безумное: «Надеюсь, когда ты ходишь по бабам, то ведешь себя с ними не так грубо, германец!» После этого он начал выкарабкиваться из-под меня. За это время Отто успел прикрыть Бонифация собой. Я слышал, как он кричал мне, чтобы я прикончил Мурзуфла. Грек тоже это услышал и выпустил из рук топорище.

— Теперь я безоружен! — сказал он. — Ты станешь убивать безоружного? Разве это не противоречит рыцарскому кодексу?

(В те дни, когда я часто обедал в его доме, мы говорили о рыцарстве, и он проявлял интерес к рыцарскому кодексу.) Я прижал плашмя к его горлу свой меч.

— Ты очень мне навредил, — сказал я. — Ты человек без чести и не заслуживаешь, чтобы с тобой обращались по правилам чести.

Я занес меч, чтобы пронзить его горло, и почувствовал, как собственное горло сжалось от сознания, что я должен убить человека, которого когда-то считал другом. Но не успел я взмахнуть мечом, как Отто предостерег меня криком. Я поднял глаза: лучники на стенах Влахерны собрались выпустить в меня облако стрел. Пришлось скатиться с Мурзуфла — иначе бы не уцелел; поразительно, как его самого не сразили те стрелы. Они продолжали падать дождем, но теперь он оказался в стороне от их траектории и смог (бросив свой испорченный топор) убежать обратно в ворота. Его люди, как только увидели, что он выбит из седла, сразу разбежались, ибо все они были трусливы.

Бонифаций отказался от своего намерения переговорить с Алексеем, и мы поспешно вернулись в лагерь. Маркиз широко оповестил всю армию, что его верный зять спас ему жизнь в схватке с подлым Мурзуфлом, но лично мне ничего не сказал и не сделал ничего такого, чтобы возродить между нами былую дружбу. Поэтому я возвращаюсь к своему самому важному делу — молитвам.

Вследствие чего Грегор снова занялся очищением собственной разочарованной души.

Тем временем Мурзуфл раструбил по всему городу, что он, хоть всего лишь придворный, осмелился поднять оружие против ненавистной чужеземной армии. Популярности ему это почти не прибавило, зато Алексей окончательно ее лишился.

Вследствие чего, как я уже говорил, мы все стали на одиннадцать недель старше и жизнь у нас была несладкая, но в общем и целом для нас ничего не изменилось.

А потом, двадцать седьмого января, все и всё вокруг начало меняться.

57

Тот день, его вторую половину, я провел в Пере с Джамилей. День выдался удачный, в основном потому, что Самуила не было дома. Большинство его временных жильцов успели переселиться в собственные, заново возведенные под крышу дома. Осталась только еще одна женщина, которая нарочито удалилась в соседнюю комнату и время от времени чем-то там гремела, чтобы напомнить мне о своем присутствии. Я обнял Джамилю и покрыл ее лицо поцелуями. Прошло семьдесят семь дней с тех пор, как я ее раздел, но нас прервало возвращение Отто. Пройдет еще каких-то тридцать три дня, и Бонифаций отправится в Святую землю, взяв с собой иудейку вместо проводника и бритта, который иногда будет для него музицировать.

Но в эту минуту тридцать три дня казались невыносимо долгим сроком.

— Нам нельзя столько ждать, — предупредил я Джамилю.

— Да, — согласилась она и прижалась ко мне еще крепче, — нельзя.

Она имела в виду совсем другое, но я тогда еще этого не знал.

Приоткрылась дверь, я поспешно оторвался от Джамили и плюхнулся на подушки, чтобы не быть слишком близко к ней, когда войдет Самуил.

Но вошел не Самуил. Это был старик раввин, которому я читал детский стишок прошлым летом, а с ним, к моему смятению, вошел Ионнис, наш бывший проводник и бывший воспитанник Мурзуфла. Они, видимо, не были знакомы, но болтали по-гречески — вернее, болтал Ионнис, а раввин тревожно слушал. Оба сразу посмотрели на Джамилю, словно пришли именно к ней, но, увидев меня, явно обрадовались.

— Именно тот, кто мне нужен! — объявил Ионнис.

Джамиля принялась лопотать что-то по-арабски, объясняя раввину, почему оказалась наедине со мной. Но его сейчас не интересовало соблюдение приличий. Схватив Ионниса за руку, он подтащил его ко мне. Оба, старик и юноша, начали что-то взволнованно рассказывать Джамиле на греческом, причем такой скороговоркой, что я ничего не мог понять, хотя мне показалось, будто они повторили «Айя-София» по меньшей мере десяток раз. Я решил, что, наверное, ошибся и что любое греческое слово похоже на «Айю-Софию», если произнести его достаточно быстро.

Джамиля ужаснулась, но, подняв руку, заставила их умолкнуть, после чего кивнула в мою сторону.

— Он ничего не понимает, — сказала она по-французски. — Один из нас должен объяснить.

— Это сделаю я, — сказал Ионнис, напустив на себя важный вид. — Блаженный, пойми меня.

То, что их огорчило, показалось мне самым нелепым политическим кризисом, о котором я когда-либо слышал. Если в двух словах, то у императора Алексея появился соперник, претендующий на императорскую корону. В самом этом факте ничего нелепого не было (на византийский трон вечно кто-то претендовал), но сложившаяся ситуация казалась невероятной: несколько дней назад в соборе Святой Софии спонтанно собралась многотысячная толпа. Их возмущало, что Алексей отказался напасть на злодеев-чужестранцев, опустошавших их родные деревни (недовольство толпы усиливал тот факт, что с Бонифацием схлестнулся Мурзуфл, а не Алексей). Ярость вызывало и то, что бесценная святыня, голова Иоанна Крестителя, по-прежнему находилась в неизвестно чьих руках (предположительно, у чужеземцев). В общем, все это им надоело, и они потребовали от патриарха Иоанна Каматероса (это что-то вроде нашего Папы) назначить нового правителя, хотя никто не хотел занимать этот пост. Когда стало ясно, что добровольцев на звание претендента нет, толпа несколько дней выискивала подходящего человека из знатных горожан, чтобы навязать ему эту честь. Первые два кандидата на эту сомнительную высокую должность спешно удрали из города, понимая, что варяжская гвардия немедленно расправиться с претендентом как с предателем. Потом наконец толпа приперла к стене собора некоего Николая Канавоса и, приставив нож к его горлу, потребовала, чтобы он короновался. Патриарх отказался короновать Канавоса против его воли, и тогда толпа каким-то образом самостоятельно выполнила обряд («Понимаете меня?» — строго спросил Ионнис, сам не веря, что такое возможно). После этого многотысячная толпа с их подневольным кандидатом в императоры, насильно втиснутым в имперские пурпурные сапожки, заперлась в храме и потребовала отречения Алексея и присяги варяжской гвардии Канавосу. (К этому времени об Исааке успели забыть.)

— Блаженный, ты должен хоть что-то сделать, — завершил свою речь Ионнис.

Я заморгал.

— То, что ты описываешь, — безумие. Я не могу притвориться Блаженным из Генуи и исправить ситуацию, достигшую таких масштабов, Ионнис. Все это слишком серьезно. — Я чуть не признался, что на самом деле не могу исправить вообще ничего, но он все равно не поверил бы мне.

Ионнис выглядел так, словно я его предал.

— Ты заставил узурпатора отречься от власти, я слышал об этом от Мурзуфла! Если ты мог сделать это с одним, то сделай и с другим.

Мне вдруг показалось, будто я тону.

— Ионнис, узурпатор и без меня едва держался на троне. Ему, как расшатавшемуся зубу, требовался лишь последний рывок. На самом деле я сделал очень мало.

— Это твоя была затея с реликвиями! Я знаю, дядя бессовестно подвел тебя, но все же это ты придумал план действия. Вот и теперь придумай, что делать, — взмолился Ионнис. — Ступай в собор Святой Софии и убеди толпу разойтись по домам, и пусть захватят с собой своего императора. Иначе произойдет что-то очень плохое. — После чего обратился к Джамиле, словно это могло устранить единственное возражение с моей стороны: — А ты иди с ним, будешь переводить.

Старик раввин догадался, о чем идет речь, и заверещал в панике, выражая свой протест. При этом в каждой фразе он поминал Самуила, и Джамилю каждый раз перекашивало от этого имени.

— Парень, — сказал я, виновато морщась, — понятия не имею, как уладить это дело. Сама мысль меня пугает.

Он начал было протестовать, но я покачал головой.

— Я только тогда добиваюсь успеха, когда мне удается сбить людей с толку. Толпа, особенно та, что ты описываешь, вообще не обладает никаким здравомыслием. Мне не удастся перехитрить неразумную массу.

— А как собирается решить эту проблему великий Мурзуфл? — спросила Джамиля.

Юноша пожал плечами, как это делают все греки, но было видно, что он переживает.

— Он стал другим человеком с тех пор, как надел зеленые туфли. Мурзуфл желает добра людям, но я уже не знаю, понимает ли он людей сейчас, когда окружен одними придворными. Мне кажется, что даже у него голова закружилась. Мы с ним больше не видимся. Итак, Блаженный, ты должен что-то сделать. Кто, если не ты! — Этот невозмутимый юноша сам там присутствовал, все видел и был глубоко возмущен.