Тростник под ветром

— Знаешь что, давай-ка разожги плитку... Уголь там, в коробке из-под апельсинов, рядом с ящиком для обуви. А я тем временем открою консервы...

Он принялся усердно хлопотать, зажег свечи. Стол вдруг озарился ярким, веселым светом. От этого света сердце Иоко радостно забилось. Откуда-то из самой глубины ее существа теплым источником внезапно хлынуло и забурлило ощущение счастья. Она смотрела, как разгорается уголь, который она положила на газовую горелку, вспомнила только что сказанные слова Уруки: «Будем же счастливы!» — и у нее вдруг стало так радостно на душе, что на глаза навернулись слезы.

— Ну как, не разгорелось еще? — Уруки подошел и обнял ее за плечи, Иоко обернулась и внезапно, ни слова не говоря, спрятала лицо у него на груди.

— Что ты? — прошептал он.

— Я рада.

— Вот и отлично!.. Ну, садимся за стол!

Иоко охватило безотчетное веселье. Ей было радостно и весело смотреть на воодушевление Уруки, она смеялась и никак не могла остановиться. Праздничный блеск свечей проникал в душу, на сердце стало светло. Как будто разом окончилась нескончаемо долгая ночь. «Значит, счастье все-таки существует!» — думала она, чувствуя, как вся согревается чудесным теплом. И ей было радостно сознавать, что она, по всей вероятности, сумеет от всего сердца полюбить своего нового мужа.

Однако на рассвете пронзительный вой сирены безжалостно нарушил сон новобрачных. Самолеты, взлетевшие с американских авианосцев, волна за волной, в течение трех часов опустошали окрестности Токио. Вдалеке, к западу от дома Иоко, в районе Татэгава, они переходили в пике и сбрасывали бомбы, с громоподобным ревом на бреющем полете проносились над головой, поливая землю пулеметными очередями. Летели они так низко, что ясно виднелись опознавательные знаки, стволы пулеметов и даже лица пилотов.

И все-таки, несмотря на весь этот ужас, Иоко не чувствовала себя несчастной. В одну ночь война отодвинулась куда-то далеко, далеко.

Новая, яркая жизнь открылась перед Иоко. С этого дня она словно переродилась.

Наступила весна, но погода все еще' держалась холодная. Юхэй Асидзава впервые за долгое время вышел из дома. Он был в плотном, теплом пальто, в хорошо начищенных черных ботинках. Темно-коричневая шляпа, кожаные перчатки, белое шелковое кашне и даже булавка с опалом, придерживающая галстук, придавали ему такой вид, словно он собрался куда-нибудь на банкет. Юхэй не признавал ни стального шлема, ни обмоток, ни фуражки военного образца.

У выхода на платформу его остановил контролер:

— Эй, вы куда?

Юхэй не ответил.

— Гражданам, не одетым на случай воздушной тревоги, проезд запрещен!

— Ничего, меня вполне устраивает мой костюм...

Повесив трость на руку, Юхэй, не останавливаясь, прошел на платформу. В конце концов электричка — всего-навсего транспорт. Если он не причиняет неудобств другим пассажирам, значит все в порядке. Не хватает еще, чтобы железнодорожные служащие делали ему замечания по поводу костюма! Контролер кричал сзади:

— Эй, гражданин, постойте, эй!

Юхэй, не оборачиваясь, спустился вниз по ступенькам. Платформа была забита людьми. Вагоны, грязные, как мусорные ящики, были переполнены до отказа. Железнодорожники старались запихнуть внутрь тех, кто цеплялся за поручни, стоя на подножке. Падают и разбиваются вдребезги оконные стекла. Слышатся крики, ругань. Наконец поезд трогается. Из неплотно прикрытых дверей торчат руки и ноги.

Токио уже перестал быть местом, пригодным для человеческого существования. В ближайшие дни Юхэй собирался эвакуироваться в район озера Сува, в префектуру Нагано. Там, на берегах горного озера, наверное, хоть в какой-то степени еще сохранилась нормальная жизнь, остались люди, способные понимать красоту, ценить искусство, думать об идеалах. Ничто не вызывало такого гнева и отвращения в Юхэе, как зрелище людей, потерявших человеческий облик. В его представлении человек всегда должен оставаться прекрасным, возвышенным, существом, наделенным высоким сознанием. Строгий, подтянутый костюм не только соответствовал аристократическим вкусам Юхэя, но и служил выражением его протеста против всего, что творилось вокруг. Это был его вызов слепой толпе. Однако этот вызов приносил мало пользы. Скорее наоборот, люди таращили на него глаза, смотрели со злобой, ругались: «Это еще что за подозрительный тип? Смотрите, даже булавку для галстука нацепил!.. Не знает, что ли, что сейчас чрезвычайное время?»

Юхэй отвечал улыбкой. Разве чрезвычайное время означает, что нужно одеваться в лохмотья? Или, потеряв разум, позабыв все на свете, вламываться, как стадо животных, в поезд, отталкивая друг друга?! Или разбивать стекла и забираться в вагон через окно? Неужели «чрезвычайное время» служит оправданием всему этому? Нет, они больше не люди, эта толпа. Дальнейшее пребывание в Токио стало для Юхэя невыносимым.

Перед отъездом нужно было наведаться в помещение своей бывшей редакции, оставить распоряжения касательно ликвидации дел. Выйдя из электрички, Юхэй подошел к знакомому зданию и поднялся вверх по лестнице. Давно уже не приходилось ему бывать здесь. На лестнице, в коридорах — на всем лежала печать запустения. Все здание пропылилось, как заброшенный склад.

Золоченые иероглифы «Синхёрон» на дверных стеклах блестели по-прежнему, но дверь была на замке. Бронзовая ручка покрылась налетом пыли.

Юхэй вошел в редакцию через боковую дверь. Просторное помещение опустело, нигде не видно было ни души. Когда-то в этой большой комнате работало около сорока журналистов, не замолкали их веселые молодые голоса, оживленные споры. Сейчас многие из них находятся под следствием в тюрьмах Иокогамы. Воспоминания о прошлом терзают душу. Юхэй отворил дверь в соседнюю комнату.

В большой комнате, служившей когда-то библиотекой и залом собраний, за огромным столом, один-одинешенек сидел Сэцуо Киёхара и, не снимая пальто, что-то писал, зарывшись седой головой в книги и справочники, огромной грудой наваленные на столе.

Наконец-то перед Юхэем была живая душа! Юхэй почувствовал благодарность, к Сэцуо за то, что тот оказался сейчас в этой комнате.

— Ты что, работаешь?

Киёхара поднял голову.

— О, кого я вижу! Разве ты уже выходишь на улицу?

— Ты каждый день работаешь здесь?

— Ну, не каждый, но часто.

— Здесь, наверное, холодно?

— Холодно. Я ношу с собой карманную грелку. Вчера день выдался хороший, по-весеннему теплый, а сегодня опять мороз. Когда ты едешь?

— В ближайшие дни. Не знаю, когда сумею достать билеты на поезд...

— Значит, как только достанешь билеты, сразу же уезжаешь?

— Да, собираюсь.

— Так, так...— Киёхара повернулся вместе с вращающимся стулом и устремил взгляд в окно.— Выходит, на некоторое время мы с тобой расстаемся...— в голосе его слышалась грусть. В нынешние тревожные времена, когда все обстоятельства — и положение на фронте, и обстановка в тылу, и средства связи — складывались скверно как на подбор, так скверно, что хуже нельзя,— всякая разлука может стать вечной. Кто знает, увидятся ли они вновь?

Юхэй постучал тростью об пол. Ему вдруг пришли на ум известные строчки классического китайского стихотворения: «Каждая встреча сулит разлуку...» Он почувствовал, как ему тяжело расставаться со старым другом.

— А ты намерен все время оставаться здесь, в Токио?

— Да. Не то чтобы я твердо принял такое решение; просто, понимаешь ли, хочется своими глазами посмотреть на все, что будет происходить. Нужно своими глазами увидеть, как погибает Япония. Я обязан все это видеть...— Старый журналист говорил тихо, но в его словах звучала глубокая скорбь. Отлично понимая, что катастрофа неотвратима, он хотел теперь своими главами видеть эту трагическую картину,— несомненно, его вынуждала к этому мучительная любовь к родине. Для,Киёхара, долгое время изучавшего развитие государства через одну область — дипломатию, уничтожение Японии являлось не только гибелью матери-родины, не только национальной трагедией, но и уничтожением объекта трудов всей его жизни. Сложные чувства вынуждают его до последней минуты не покидать Токио.