Тростник под ветром

Юхэй Асидзава хорошо понимал переживания старого друга. Он почувствовал, что не в состоянии вот так, сразу, в двух словах, распроститься с ним и уйти. Захотелось хотя бы поднять прощальную чарку в честь старой дружбы, условиться о новой встрече. Именно потому, что оба сомневались, суждено ли им встретиться вновь, немыслимо было расстаться, не условившись о новом свидании.

— Знаешь что,— сказал Юхэй,»— сейчас я закончу кое-какие дела, а потом давай поужинаем где-нибудь вместе. Ты чем-нибудь занят вечером?

— Я собирался навестить нашего бывшего генерального консула на Яве, который как раз находился там во время заключения японо-голландского соглашения о нефти... Впрочем, этот визит можно перенести на завтра. Но послушай, где же мы можем поужинать? Ведь рестораны-то все закрыты...

— Найдем где-нибудь. Многие, очевидно, торгуют, так сказать, с черного хода. Попробуем заглянуть в «Сан-котэй». Удобнее всего после пяти часов...

Они договорились, что пойдут вместе. Киёхара опять склонился над столом и углубился в работу, потирая озябшие пальцы. На улице крепчал холодный северный ветер, вдали, высоко в небе, болтался коричневый аэростат воздушного заграждения.

Юхэй прошел в комнату, где происходила ликвидация дел. Когда все необходимые распоряжения были отданы, он позвонил по телефону в ресторан «Санкотэй» в Акасака. Хозяйка сказала, чтобы он приезжал непременно,— хотя ресторан закрыт и давно уже не работает, для него она обязательно постарается что-нибудь сделать.

Уже смеркалось, когда Асидзава и Киёхара вышли из вагона электрички в Санносита. Район Акасака давно перестал быть кварталом веселья. Ни одного огонька не светилось на улицах, погруженных в глубокую темноту, не слышно было ни музыки, ни песен. Иногда вдали мелькала женская фигура, торопливо пересекавшая улицу, изящным силуэтом напоминавшая гейшу, но в остальном нигде не осталось ни следа прежней атмосферы, когда-то Парившей в этой обители нежных чувств и веселья. Входные двери ресторана «Санкотэй» были наглухо заперты, Киёхара и Асидзава пришлось нырять, согнувшись, сквозь низенькую калитку в воротах со стороны кухни. Хозяйка в белом фартуке вышла в залу.

— Ох, уж простите нас, господин директор! Никого ведь не осталось, ни служанки, ни. поварихи... Всех пришлось рассчитать. Пришел конец Акасака... Здравствуйте, здравствуйте, господин директор, давненько не приходилось вас видеть... Да, что и говорить, замечательная жизнь нынче пошла... А вы никуда не собираетесь уезжать?

Хозяйка заметно осунулась. Ее тонкая, стройная фигура стала совсем хрупкой, плечи заострились.

— Ты похудела!

— Еще бы! Истощение на почве недоедания... Питаюсь одним лишь горохом. Совсем нечем вас угостить, уж вы меня извините... Есть только сакэ, немножко совсем, зато хорошее... Удалось раздобыть через знакомых военных. И потом, когда вы позвонили, что собираетесь заглянуть, я сразу же истопила ванну, может пожелаете окунуться? А я тем временем постараюсь приготовить какое-нибудь угощение. Есть немножко свежей макрели, сейчас поджарю... Остальное, уж не взыщите, все самая простая еда... Что ж поделать, раз у нас теперь «чрезвычайное время»...

Болтовня хозяйки напомнила о той атмосфере, которая когда-то царила в квартале Акасака. Ни единый цветок не украшал нишу, электричество горело тускло из-за слабого накала,— и все же казалось, будто из-за ширмы, блестевшей матовой позолотой, вот-вот раздастся нежный, вкрадчивый голосок и появится изящная фигурка гейши.

Юхэй и Киёхара разделись и вместе вошли в ванну.

Киёхара даже в ванне не переставал рассуждать. Усердно натирая тело скверно пахнувшим мылом, он говорил о тройственном союзе Германии, Италии и Японии, о японском вторжении в Индо-Китай, бранил действия второго кабинета Коноэ и дипломатию Мацуока, решивших трагическую судьбу Японии, и, яростно порицая правительство, тер себе пятки. Юхэя охватило благодушное настроение, он с наслаждением то сгибал, то распрямлял в воде руки и ноги, прислушиваясь к речам Киёхара с тем беспечным чувством, с каким слушают интересную лекцию. Радостно было сознавать, что сегодня, во всяком случае, он еще жив, несмотря ни на что.

Где-то в соседнем покое, по-видимому, расположились другие гости, слышался озабоченно-хлопотливый голос хозяйки.

Когда они вышли из ванны, появилась знакомая гейша.

— Что я вижу, ты все еще здесь, в Токио? — удивился Юхэй.

— Ах, как не стыдно! Что ж, по-вашему, мне уже пора умирать? Мы ведь никакому другому ремеслу не обучены. Если не буду гейшей, не смогу прокормиться... — засмеялась женщина.

На ней было простое, повседневное кимоно, поверх кимоно натянуты шаровары, волосы свернуты простым узлом. Без яркой косметики, в обычной одежде она казалась обыкновенной бедной женщиной, каких много повсюду.

Юхэй налил сакэ.

— Ну, сегодня ты тоже выпей,— обратился он к Киёхара.— Ведь мы расстаемся, и неизвестно, когда увидимся... Я не порицаю твое решение остаться в Токио, да только смотри — как у тебя дома, щель во дворе вырыта надежная? Думаю, здесь скоро станет довольно опасно...

— Несомненно... Ты прав, самое главное — остаться в живых, но вот что меня тревожит — ведь у меня имеется много ценных книг, материалов. Прямо не знаю, как с ними быть. Отправить куда-нибудь — тяжесть большая. А если сгорят — большая помеха будет для дальнейшей работы... Ну, а ты чем намерен заниматься на озере Сува?

— Да как тебе сказать... «Пахать в вёдро, читать в дождь»... Рыбу буду ловить. Так сказать, перейду на само снабжение. Не знаю, удастся ли мне осуществить мои замыслы, но хотелось бы написать нечто вроде истории подавления свободы печати и слова в нашу эпоху. Или, может быть, взять тему пошире — историю либерализма в целом... Начать с реставрации Мэйдзи, когда борьба против феодального правительства и теория легитимизма превратились в своего рода освободительное движение, и довести исследование до наших дней. По-моему, могла бы получиться любопытная книга.

— Это ты интересно задумал. Очевидно, по этому вопросу кое-какая литература уже имеется. Тебе следует начать с изучения уже имеющихся материалов.

— Да. Но в эвакуации всей нужной литературы, разумеется, не найдешь. Так что, в конечном итоге, так оно и получится, как я сказал,— придется «пахать в вёдро, читать в дождь»...

Юхэй говорил оживленно и то и дело наливал сакэ. Итак, долголетний обычай встречаться по понедельникам с Киёхара и беседовать за едой прерывается на неопределенное время. Там, куда уезжает Юхэй, у него нет никого из близких по духу. Люди, любящие одиночество, особенно сильно привязаны к немногочисленным старым друзьям. Полное одиночество никогда не может служить источником душевной силы. В Киёхара Юхэй всегда находил моральную поддержку; как верные спутники они шагали по жизни. Киёхара тоже выпил несколько чашечек, что случалось с ним чрезвычайно редко. Этот убежденный рационалист ни словом не. обмолвился о каких-либо чувствах, владевших им в этот печальный час расставания, но несомненно, что теперь, когда он постарел и молодость осталась далеко позади, он особенно болезненно переживал предстоящее одиночество в Токио, вдали от старого друга.

Над Акасака тихо спускалась ночь. В комнату заглянула хозяйка.

— Мы так привыкли к оживлению, что в последнее время с наступлением вечера становится просто жутко — кажется, будто кругом все вымерло. Скажите, когда же можно будет опять шуметь и веселиться, как раньше, никого не боясь?—сна сокрушенно вздохнула.

Что-то зловещее таилось в наступившей тишине. Даже здесь, в уютной комнате, за чашечкой сакэ война чувствовалась близко, совсем рядом. По мере того как затихали окрестные улицы, мысль о неотвратимой разлуке сильнее овладевала сознанием.

Когда разговор о политике, о положении на фронте, об обстановке в тылу был исчерпан, беседа незаметно перешла на воспоминания о годах совместной учебы в Англии и о жизни в Америке. Перебирать воспоминания о былом означало, в сущности, восстанавливать в памяти историю их долгой дружбы. Оба испытывали бессознательную потребность еще раз убедиться в давности и прочности связывавших их отношений. Пожилые люди, они разговаривали непринужденно и просто, без торжественных клятв или высокопарных, напыщенных выражений, и эта спокойная беседа приносила им своеобразное печальное наслаждение.