Тростник под ветром

— Что с тобой, Юми?

Сестра не пошевелилась. Иоко с горечью подумала о том, как больно ранит душу любовь. Обещание, которым девушка, против воли родителей, обменялась с Кунио два года назад, до сих пор причиняет ей такие страдания.

— Что с тобой? — Иоко положила руку сестре на плечо и заглянула ей в лицо. И вдруг Юмико зарыдала. Слез не было, только плечи и грудь ее сотрясались от судорожных рыданий.

Когда Иоко узнала, что Кунио приходил только затем, чтобы распрощаться навеки, она пожалела, что пы '.вала сестру с завода. Опасения матери оправдались— Юмико действительно лучше было бы не встречаться с Кунио. Но ведь рано или поздно неизбежна развязка трагедии, раз кругом бушует война и Кунио служит в авиации... Утирая мокрые от слез ресницы, Юмико прошептала:

— Но все-таки я рада... Рада, что его повидала...

Удивительная логика у влюбленных! Говорят о вечной разлуке — а сами верят в новую встречу; плачут от горя расставания — и в то же время счастливы коротким свиданием. Возможно, слова Кунио о прощании навеки тоже были сказаны только в порыве экзальтации, навеянной ложным героизмом военной эпохи. Наверное, ему кажется весьма романтичным бросить любимую, чтобы отдать жизнь за родину. Со стороны трудно судить о том, что творится в душе влюбленных.

«Я буду ждать, ждать одна... Я сильная!»

Зачем он вообще приходил сегодня, этот юноша? Уж не за тем ли только, чтобы причинить боль беззаветно преданному девичьему сердцу? Объявив о разлуке, он завтра утром улетит на Окинаву. Что ж, с точки зрения мужчины, может быть, так и следует поступать. А покинутая женщина — ей каково? Все еще не снимая руки с плеча сестры, Иоко испытывала тягостное сомнение, камнем давившее душу. Юмико, прижавшись щекой к закрытой крышке рояля, сидит так неподвижно и тихо, что не слышно даже ее дыхания. Душа в ней умерла. Вернее, убита. «Нельзя любить, нельзя любить!» — твердила про себя Иоко. Нельзя никого любить. В это жестокие, полное бурных событий время нельзя допускать, чтоб в сердце поселилась любовь. Разве сама она не живой пример этому? Она верила, что настоящая, боль-111;! я любовь дает счастье, она верила, что счастье женщины заключается в любви. Она ошиблась! Чем сильнее любовь, тем мучительнее трагедия. В это беспощадное время всякая любовь неизбежно ведет к трагедии. Где найдется уцелевшая от бури любовь? Где найдется любовь, не ставшая источником страдания? Связь между людьми безжалостно рвется бесчисленными законами о мобилизации и военной службе, счастье любви лишилось всякой опоры. По всей Японии женщины насильно разлучены с любимыми и обречены на скорбное одиночество.

— Ничего не поделаешь. Надо смириться...— с глубокой печалью прошептала Иоко. Но в полном противоречии с покорным-тоном этих слов в душе у нее бушевали гнев и отчаяние. Гнев на государство, гнев на все это злосчастное время, и скорбь, которая не могла найти утешения в смирении. Сознанием Иоко все сильнее овладевала обманчивая иллюзия: будто будничная, обычная жизнь с ее повседневными мелочными заботами никак не может принести счастье; и напротив, если человек полностью отчаялся и махнул рукой на все, что считал когда-то незыблемым и священным, тогда перед ним еще может открыться что-то новое в жизни.

Кунио тяготила настойчивость Юмико. Она твердила, что проводит его до станции электрички, но он почти насильно расстался с ней у перекрестка. Они обменялись простым коротким рукопожатием. Юмико снова спросила: «Ты будешь писать мне?» И опять повторила: «Я буду ждать!»

Это «ждать» можно было понять двояко — «ждать письма» и «ждать возвращения». Девушка не умела яснее выразить свои чувства. Казалось бы, ее привязанность к Кунио носила пассивный характер, а на деле оказалось, что чувство женщины гораздо активнее, чем его любовь. Юмико подавляла Кунио своей любовью, и это его стесняло.

Расставшись с Юмико, он быстро зашагал по темной дороге. Мало-помалу хладнокровие снова вернулось к нему. «Так оно лучше»,— подумал он. И все же ему было приятно вспоминать ее «буду ждать!» Женщина, которую он отверг, сказала, что все-таки будет ждать его,— это приятно льстило его самолюбию. В конце концов все это была детская игра. И кроме того, Юмико все-таки нравилась ему. «Если вернусь живой, женюсь на ней»,— решил он.

Теперь надо было подумать о предстоящей встрече с отцом. Если отцу известно о тайном доносе, который он когда-то послал в полицию, и он станет его бранить, Кунио собирался просить прощения. Но все же он самонадеянно полагал, что отец не захочет омрачать упреками последнее свидание с сыном.

Чем ближе он подходил к дому, тем почему-то ярче запоминались дни, проведенные на южном фронте. Целебес, Манила, Тиниан, Ява... Кунио представлялся себе триумфатором. Расправив плечи, он толкнул дверь пригожей. Вопреки ожиданиям, навстречу вышла старшая сестра, Кинуко.

— Здравствуй, здравствуй! Как ты поздно!

— О, это ты, Кинуко? Почему ты здесь?

— Я?.. Уже месяц, как живу здесь. И дети со мной.

– А что с Кумао?

– - Да ничего... так, кое-какие дела...

«Уж не разошлись ли они?» — подумал Кунио. Сестра была приветливая круглолицая женщина, добродушная и всегда вполне довольная жизнью. Выбежал мальчик, уже переодетый в ночное кимоно, и прижался к матери. Ребенок успел позабыть этого молодого дядю.

— Знаешь, Кунио, папа болен.

— Правда? Что с ним?

— Да все желудок. Кажется, особенно серьезного ничего нет, просто переутомился, наверное.

Вышла мать. Она заметно поседела, стала носить очки, но держалась еще спокойнее и ровнее, чем раньше.

— Добро пожаловать! О, да какой же ты стал!..— мать засмеялась.— Настоящий военный, как я посмотрю...— Чем взрослее выглядел сын, тем ярче вставал и памяти матери его облик, когда он был еще ребенком.

Следом за матерью Кунио прошел в глубину дома. Отец, лежа в кровати, что-то читал. Стоявшая у изголовья лампа со светло-зеленым абажуром отбрасывала легкую тень на его лицо. Кунио, как был, в форменных брюках, сел по-японски на циновки. Отец похудел, но лицо у него по-прежнему было спокойное.

– Опять сразу же уезжаешь? — устало спросил он, бесстрастно выслушав традиционные приветствия Куино.

– - Да. Завтра в шесть утра. В Кисарацу.

А потом?

Завтра же предполагаем быть на Окинаве.

Как на фронте?

— Трудно сказать, как пойдет дальше. Во всяком случае, тяжело. Дальше будет, наверное, еще хуже.

— Да, пожалуй ты прав. Дальше будет еще ужаснее.

— Ты, наверное, еще не ужинал? — спросила госпожа Сигэко.— Ужин готов.

Юхэю не хотелось упрекать сына.

Может быть, двухлетнее пребывание на фронте изменило и исправило Кунио? Внешне он выглядит отлично, стал совсем взрослым, не осталось и следа от прежней юношеской угловатости. Под богато украшенным военным мундиром угадывается вполне возмужавшее тело, тело, которое успело все изведать. Отец инстинктивно почувствовал, что на фронте у сына было много женщин. Что-то в его спокойной манере позволяло безошибочно догадываться об этом. На фронте мужчины становятся похожими на самцов... Какое-то брезгливое чувство охватило Юхэя при этой мысли, и, закрыв глаза, он откинулся на подушку.

— Дело в том, что,— заговорил Кунио, и в голосе его зазвучали торжественные интонации,— мне дали служебную командировку для получения новых самолетов, но я постарался выкроить время и вырваться хоть на минутку домой, чтобы навсегда распрощаться...

Юхэй молча кивнул.

— Теперь я уже твердо знаю и окончательно приготовился к тому, что мне не суждено вернуться живым. Война становится все ожесточеннее, особенно велики потери в воздушном флоте. Больше половины моих друзей, призванных одновременно со мной, уже погибли. Поэтому на сей раз мы расстаемся навеки... Я сожалею, что до сих пор причинял вам только одни огорчения и плохо выполнял свой сыновний долг... Но я прошу вас простить меня во имя родины. А я со своей стороны обещаю отдать все силы для служения отечеству...