Тростник под ветром

Обхватив рукой плечи женщины, спрятавшей лицо у него в коленях, Хиросэ продолжал курить. Плечи были влажны от испарины и время от времени судорожно вздрагивали. Обняв женщину, он вдруг вспомнил сцену недавней ссоры и рассердился. Сейчас его возмущало, как она осмелилась ударить его. Но вместе с тем она ему правилась. Он думал о ней с чувством некоторого снисходительного превосходства. Артачилась, капризничала па все лады, а в конце концов оказалась такой же, как и все остальные. Его забавляла эта женская непоследовательность — сперва сопротивлялась, а потом вдруг сама бросается к нему на колени. «Чем капризнее женщина, тем она интереснее»,— сказал Иосидзо Кусуми. Хиросэ показалось, что он начинает понимать смысл этих слов.

Но все-таки кто она такая, эта женщина? По правде сказать, ведь он почти ничего о ней не знает. Очевидно, она была женой этого солдата, этого — как бишь его — Нисидзава... Удивительное предопределение, судьбы! При этой мысли он насмешливо улыбнулся. Он отчетливо вспомнил глубокую ночь у подножья Фудзи, темный холм, по гребню которого ползли волны густого тумана, и солдата, которого он повалил на землю пинком ноги, как собаку. И вот жена этого солдата, вволю покапризничав и поломавшись, только что отдалась ему! При мысли об этом удивительном совпадении у него на сердце стало еще веселее. Да, ему повезло — она действительно хороша! И он вспомнил тело этой женщины, которое только что впервые узнал. Он пол ностью подчинил ее своей воле — это сознание рождало ощущение спокойного удовлетворения. Теперь она сама ни за что его не покинет.

По дороге домой Иоко не произнесла почти ни слова. Прохожие на улице, пассажиры в электричке, чудилось ей, все знали о том, что с ней сегодня случилось, и смотрели на нее сурово и укоризненно. Она не в состоянии была поднять головы, .как человек, совершивший тяжелое преступление. И ее неотступно мучило ощущение какой-то неудовлетворенности. С Хиросэ она рассталась на станции Синагава. Прощаясь, он передал ей корзинку с рыбой и сказал, нагнувшись к самому уху:

— Постарайся выкроить время и на днях приходи ко мне домой, хорошо?

Иоко молча отвернулась. Вид Хиросэ вызывал в ней непонятное раздражение. Тем не менее она знала, что непременно пойдет.

Расставшись с Хиросэ, она пересела на другую линию электрички... и вдруг почувствовала себя смертельно усталой. Так вот зачем она потратила сегодня целый день! Ее мучила какая-то неудовлетворенность, ощущение пустоты и тоски, подступавшее к горлу. Сейчас ей необходим был Хиросэ, он должен был принадлежать ей весь целиком. И совершенно независимо от этого чувства где-то в глубине души рождалось сознание чудовищной, непоправимой ошибки, которую она совершила. Но упрекать себя не хотелось.

В окне палаты, где лежал Юхэй Асидзава, еще светился тусклый огонек. Очевидно, госпожа Сигэко бодрствует у постели больного мужа. Стараясь ступать неслышно, Иоко прошла мимо окна.

Мать еще не ложилась. Разложив на столе десяток фотографий погибшего сына, на которых он был изображен начиная с детского возраста, она о чем-то глубоко задумалась. Часы пробили одиннадцать.

Когда Иоко вошла к себе, ей показалось, словно знакомая, обжитая комната дышит затаенной враждебностью. Вся комната, или, вернее, она сама, та Иоко, которая жила здесь до вчерашнего дня, враждебно противостояла женщине, которой она стала сегодня. Платье, висевшее на стенке, стол, комод — все вещи как будто и и.шали к ней с немым укором. На столе лежало письмо. Конверт был повернут обратной стороной. Иоко бросилось в глаза имя отправителя — «Такэо Уруки».

Что-то словно толкнуло ее в грудь. Странно, почему Уруки вздумал писать ей? Она нахмурила тонкие брови, содержимое туго набитого конверта почему-то пугало ее. На мгновенье ей представилось, будто Уруки известно о ее падении. И она снова вспомнила то, что произошло сегодня между ней и Хиросэ.

Иоко переоделась в домашнее кимоно и, сев на постель, резким движением, словно она спешила поскорее покончить с докучной обязанностью, вскрыла конверт. Сама не зная почему, она рассердилась на Уруки. Сейчас ей не хотелось выслушивать наставления. Но пальцы у нее дрожали. Необъяснимая женская интуиция помогла ей догадаться о содержании письма.

«Я долго колебался, прежде чем написать Вам. В больнице, когда Вы ухаживали за мной, я все время думал только об этом. Но тогда я еще не решился откровенно поговорить с Вами. Я только смотрел на Вас, на каждый Ваш жест, на каждое движение Ваших прекрасных губ и старался понять Вас глубже и лучше, чем те, кто Вас окружает.

Сейчас я наконец решился просить Вас стать моей женой. Если мне потребовался столь долгий срок для того, чтобы решиться на это, то объясняется это тем, что я никак не мог по-настоящему разобраться в собственных чувствах. На фронте я думал о Вас только как о жене моего товарища Асидзава. Когда я впервые увидел Вас, да и после, когда по совету профессора Кодама я лечился у него в больнице, я продолжал относиться к Вам только как к жене товарища, как к вдове Асидзава. Нас разделяла нерушимая преграда. Даже когда я заметил, что люблю Вас и эта любовь с каждым днем становится все сильнее, даже тогда Ваш образ как бы раздваивался и моем сознании — я всегда мысленно видел перед собой Асидзава. И меня постоянно терзало сомнение — не является ли мое чувство к Вам преступлением по отношению к моему умершему другу?

Прежде всего мне необходимо было разобраться, откуда это сознание вины, в -чем она? Безусловно, это было сознание вины по отношению к Асидзава. Мне казалось, словно я хочу отнять у него жену. Я не мог отделаться от мысли, что, хотя его уже нет на свете, душой Вы все еще принадлежите ему. И я боялся, что своей любовью я невольно толкаю Вас на неверность. Я отнюдь не придерживаюсь тех старинных воззрений, которые выражены в формуле: «У добродетельной женщины не может быть двух мужей». Но я хорошо знал и уважал Асидзава и, следовательно, считал, что не имею права обмануть доверие, которое он питал ко мне. Даже если бы мы поженились, думал я, это сознание вины, как мрачная тень, будет преследовать нас всю жизнь, и мы никогда не сможем быть счастливы. Несомненно Вы и сейчас по-прежнему горячо любите Вашего покойного мужа, и образ его вечно с Вами. И когда я думал об этом, я тысячу раз давал себе слово похоронить любовь в своем сердце, навсегда скрыть от Вас эту тайну.

Незадолго до того как я покинул больницу, одна случайность вдруг придала моим мыслям новое направление. В этот день, не знаю отчего, Вы выглядели очень печальной. Казалось, Вы страдаете под гнетом какого-то горя. Или, может быть, Вы думали о том, как отомстить Хиросэ? Эти Ваши думы о мести свидетельствовали лишь об одном — что Вы несчастны. Если бы Асидзава был жив, он пошел бы на все, приложил бы все усилия, чтобы Вы никогда не узнали горя... И тогда, как луч надежды, у меня вдруг возникла другая мысль: «А не могу ли я сделать для Вас то, что в силу несчастной случайности не удалось Асидзава? О, если б я только мог!..»

И я понял, что чувство вины, которое постоянно преследовало меня, происходит оттого, что я хочу отнять у своего боевого друга жену только в погоне за личным, эгоистическим счастьем. Я подумал, что иная, неизмеримо более скромная цель — смягчить горе, которое принесла Вам смерть мужа, разделить его вместе с Вами— может стать основой нашего будущего союза.

Но об этом я тоже не обмолвился ни словом. Мне не хотелось бы, чтобы эта мысль стала просто удобным предлогом для оправдания собственных неблаговидных поступков. Я чувствовал потребность еще раз хорошенько разобраться в самом себе. И потом я задавал себе вопрос: достоин ли я, выходец из провинции, заурядный маленький журналист, стать Вашим мужем? И еще одно сомнение меня удерживало: в эти тревожные времена, когда час трагического поражения Японии уже недалек, смогу ли я, в конечном итоге, обеспечить Вам счастье? Об этом я тоже думал не одну ночь напролет. Грядущее скрыто от нас, и в качестве гарантии счастья я не могу предложить Вам ничего' кроме своей любви и клятвы сделать все от меня зависящее во имя этой любви...

Я уже как-то раз говорил Вам, что в преступлении, которое совершил Хиросэ, виновен не он один, а вся японская армия в целом, эта варварская организация, где ни человеческая личность, ни элементарные права человека не имеют никакого значения. Я сам некоторое время служил в армии и имел подчиненных. И вот, исходя из собственного опыта, я не могу считать вину Хиросэ только его личной виной. Следовательно, я тоже отчасти в ответе за то, что произошло с Аеидзава. И если только допустима такая смелость, то мне хотелось бы взять на себя часть той вины, которую совершил по отношению к Вам Хиросэ, или, вернее сказать, вся японская армия. Говоря проще, я хотел бы попытаться вернуть Вам то счастье, которое Вы потеряли. По всей вероятности, не за горами тяжкие, испытания, когда даже мужчине — существу более сильному, чем женщина,— нелегко будет выжить. Если бы я сумел продержаться в эти тяжелые времена и уберечь от бури свою жену, если бы я смог защитить ее и помочь вместе пережить это страшное время, то ради одного этого стоит жить — это достаточно благородная цель для мужчины, для человека. Чем ужаснее события окружающей жизни, тем теснее должна быть связь между людьми. Чтобы устоять перед бурей, необходима любовь, крепкая и глубокая. Одна лишь любовь дает нам силы снести и пережить все невзгоды. В Вас я хочу видеть ту силу, которая вселит в меня мужество, хочу видеть смысл своей жизни. И я был бы счастлив, если бы в моих объятиях Вы вновь обрели мир и покой...»