Троя. Пепел над морем
Шрифт:
— Батюшка мой — знатный человек, он кормчий царя Акоэтеса, — упрямо ответила Феано, решив до конца держаться своей легенды. — А матушка — вдова с Лесбоса.
— Да какие у Акоэтеса кормчие! — презрительно ответила Креуса. — Там и кораблей-то добрых отродясь не бывало. Босоногий лодочник из Дардана твой отец, а мать — слабая на передок бабенка с какого-то острова. Но красивая, раз он тебя признал. И росла ты в такой нищете, что ходила голая, пока сиськи наружу не полезли. Так?
— Да, госпожа, — глотая слезы, ответила Феано. Это было очень обидно, чем более, что являлось чистой правдой.
— А потом тебе повезло, и ты моему мужу жизнь спасла, — продолжила Креуса. — И он тебя за это возвысил. Скажи, Феано, тебе его благодарности мало было?
— С лихвой,
— Так зачем захотела большего? — Креуса носком сандалии приподняла голову Феано и посмотрела ей прямо в глаза.
— Он меня не спрашивал. Захотел и взял, — упрямо сжала зубы девушка. — Я пошла с ним без разговоров, ведь сама молила его о помощи. Царь Эгисф — кровник с Менелаем моим. Убил бы он и меня, и сына. Господин спас меня.
— И все-то тебя хотят убить, — насмешливо произнесла Креуса. — Скажи, и почему я не удивлена? Знаешь, зачем я тебе про сыновей своего отца рассказала?
— Не знаю, госпожа, — ответила Феано.
— Затем, что я такого в своем доме не допущу, — пухленькое лицо царицы окаменело, и она, наступив с силой, прижала голову Феано прямо к холодному камню маяка. — Ты же не знаешь, тварь, каково это, во дворце выжить, когда каждая из жен свое дитя к трону толкает. У мужей война начнется и закончится, а у нас, цариц, она не заканчивается никогда. Мы день и ночь за свое счастье бьемся, и за счастье своих детей. Моя мать в этом деле лучшей из всех была. Знаешь, что с первой женой царя Париамы случилось? Не отвечай, все равно не угадаешь нипочем. Мой отец был женат на Арисбе, и сына Эсака от нее имел, а потом матушку мою в дом ввел. Не прошло и года, как отец Арисбу фракийскому царьку Гиртаку подарил. Не изгнал, а честь по чести проводил и приданое за нее богатое дал. Она так и живет где-то за Проливом, если не померла. Мы даже имени этого больше не слышали. А вот первенец царя Париамы, наследник его, от неразделенной любви страдал. Да так страдал, что со скалы прыгнул(1). Его тело потом волны к берегу прибили. Тебе это ничего не напоминает?
— Напоминает, госпожа, — тихо ответила Феано.
— Я бы тебя оставила при себе, — сожалеюще посмотрела на нее Креуса, — мне ведь нужны бабенки, чтобы у господина тягость в чреслах снимать. Государь наш еще неизвестно когда вернется, а я с животом, а потом кормить буду. Я уж и рабынь пригожих прикупила для этой надобности, а тут ты появилась.
— Да что я сделала вам? — горько заплакала Феано. — Чем я тех рабынь хуже?
— Тем, что умна и грамотна, — пояснила Креуса. — Тем, что письма моему мужу пишешь. Да такие, чтобы проверить, узнаю я о том или не узнаю. Опасна ты, хоть и не слишком хитра. Настоящая хитрость, она не видна, она прячется глубоко. Но все равно, мне проще тебя со скалы сбросить, чем рядом с собой терпеть. Знаешь, мне ведь все равно, с кем мой господин в походе развлекается, то дело обычное и даже полезное для здоровья мужского. Но мне не все равно, кто ему сыновей рожает и кто ему по ночам в ухо шепчет. Это ты понимаешь?
— Да, госпожа, — торопливо закивала Феано. — У меня уже есть сын, и он от царя рожден. Мне не нужно ничего.
— Врешь! — словно плетью стегнула Креуса. — Вот сейчас соврала, и за это вниз полетишь.
— Служить вам буду! — завизжала Феано, которая снова увидела камни у подножья маяка. — Верней собаки! Не губите, госпожа! Я ведь не сделала ничего!
— Не сделала, — кивнула Креуса, — но можешь сделать. А это одно и то же. Отпустите ее пока. Я с ней не закончила.
Феано вновь оказалась на земле и обняла ноги царицы, покрывая ее ступни поцелуями. Ее колотила крупная дрожь, которую она никак не могла унять. Она от ужаса потеряла всякую способность думать. В голове ее билась лишь одна мысль.
Жить! Жить! Жить!
— Так и быть, живи, коза драная, — продолжила Креуса, словно услышав ее мысли. — Будешь служить мне. И даже с мужем моим будешь спать, пока я дитя ношу. Пусть господин позабавится недолго. Он все равно дома месяцами не бывает. Но потом ты сама сделаешь так, чтобы он
остыл к тебе. Сможешь?— Смогу, — уверенно ответила Феано. — То дело нехитрое. Капризами его изведу, или еще как. В постели, как колода лежать буду. Только знак дайте когда.
— Молодец, — Креуса потрепала по щеке. — Начинает в голове проясняться. Тебе служанка моя принесет губку и масло белой акации. Расскажет, как пользоваться ими. Если правильно все сделаешь, детей у тебя не будет(2).
— Да разве можно так? — изумилась Феано.
— Можно, — кивнула Креуса. — Мне египтянка Нефрет рассказала. Там знатные дамы не желают своим мужьям по десятку детей рожать. Хотят жизнью наслаждаться.
— Все по вашему слову сделаю, госпожа, — торопливо ответила Феано, которая уже уверилась, что сегодня останется в живых. — Я все поняла!
— Нет, — медленно покачала головой Креуса, и огромные серьги, оттягивающие своей тяжестью ее уши, весело звякнули. — Ты поняла далеко не все. Ты должна будешь уехать отсюда. Я сама устрою твою судьбу. Ты будешь жить богато, но господина моего больше никогда не увидишь. Мне твою морду постылую дольше необходимого зрить не хочется.
— Согласна, — с готовностью закивала Феано. — Как скажете, госпожа! Если богато жить буду, то я на все готова.
— А чтобы ты поняла все до конца, — Креуса ласково погладила ее по голове, — я тебе еще одну забавную историю про свою матушку расскажу. У моей матушки много таких историй, и все до одной забавные. Так вот, однажды во дворец девку с Крита привезли. Вот прямо как ты, красоты неописуемой, да еще и умницу, каких мало. И начала она моего отца к рукам прибирать. Понемногу, по чуть-чуть. Тут откусит, там отщипнет… А потом взяла, дура, и сына ему родила…
— И что с ней случилось? — с замиранием сердца спросила Феано.
— Угорела, — скучным, бесцветным голосом, ответила ей Креуса. — Холодно было, жаровня тлела, а она покои свои не проветривала, наверное. Заснула и не проснулась. И она, и сын ее. Эй вы! — она крикнула на лувийском наречии слугам, которые равнодушно стояли рядом, ожидая указаний. — Верните ей одежду. Неприлично царской родственнице голой по улице идти. Тенис, позови носильщиков. Пусть домой меня отнесут. Устала я, спать хочу.
Феано сидела на вершине маяка и рыдала, размазывая слезы по лицу. Ее колотило от пережитого ужаса, от стыда и от злости на саму себя. Вот ведь как ткачиха в одно касание ее уделала. Одно слово — урожденная царевна. Их этому с детства учат.
— Ну, да ничего, — утерла злые слезы Феано. — Я тоже этой науке научусь. Ты ведь, отродье аидово, на самом деле меня убивать не собиралась. Никто бы не поверил, что я случайно погибла. Где вы видели, чтобы голые бабы по маякам бегали?
Феано надела хитон, завязала пояс и красиво распределила складки на талии. Она пошла вниз по лестнице, которая винтом спускалась к морю, но тут же села на ступень. Она не смогла идти и снова зарыдала в голос, всхлипывая и дрожа, как лист. Недолгий прилив сил покинул девушку, и ноги отказывались нести ее дальше. Они просто подломились под ней, как сухие веточки под порывом урагана. Феано склонилась, чувствуя, как к горлу подступает тугой ком. Ее вывернуло наизнанку, а потом еще, и еще, пока в животе не осталась только тянущая боль, а во рту — дикая горечь. Она упрямо поднялась и пошла, держась за стену и покачиваясь. Она умоется на берегу и прополощет рот. Никто не должен видеть ее такой. Она все же родственница самого царя.
* * *
Тело забитого камнями Паламеда еще не успело остыть, как дозорные закричали во весь голос, увидев движение у троянских ворот. Оттуда снова выдвигались колонны копьеносцев и лучников, которые дождутся колесничих, а потом пойдут к лагерю или к кораблям. Так случалось множество раз, и троянцы уже сожгли немало судов, доходя порой до самых стен лагеря.
— Вылазка! Опять! — сплюнул Одиссей, который хотел вознаградить себя за удачный денек кувшином вина. У него еще оставалось немного, а тут повод такой. Царь Итаки был собой весьма доволен.