Тщета: Собрание стихотворений

Выход – в творчестве; контраст между видимым, «дневным» ничтожеством человека и истинным, «ночным» всевластием поэта – обычная тема в поэзии тех лет, но у Меркурьевой с ее опытом самоуничижения она приобретает особую остроту. Рядом с «Веселой» и «Безрадостной» стоит «Свободная» О том же самом – только пространнее и смелее, с резкими стилистическими перебоями, царапавшими слух первых немногих читателей, с дантовским повторением рифмующих слов в кульминации – написаны терцины «Рождение кометы». И опять, верная недоверию к себе, Меркурьева ставит над этим патетическим стихотворением – вслед за «Она притворилась набожной» и «Она притворилась любящей» – надзаголовок «Она притворилась поэтом» <…>. О том же самом – и венок сонетов «Облако», посвященный потом Е. Архиппову: тем же стилистическим сплавом, где «Осанны» рифмуется с «экраны», а «арканы» в 6 сонете – двузначное слово, по-латыни означающее мистические тайны, а по-русски (и по-татарски) – петли, которыми бездны захлестывают душу. Когда Меркурьева, покидая Москву, соберет свои стихи 1915-1920-х в большой рукописный сборник под заглавием «Тщета» (разделы: «Тщета», «Канитель», «Из ночи в ночь», «Под знаком изъятия» – за эти несколько лет написано почти столько же, сколько за все последующие годы ее жизни), то она поставит «Облако», заключением к нему. <…>

Автобиография: «Я на службе в Московском продовольственном комитете. Затем холод (две зимы в нетопленных комнатах, без печки). Переселение в Лосиноостровскую (Ярославск. жел. дор.), где топят – рубят в лесу деревья (температура + 6-8°). <…> Продаю на Смоленском рынке, Сухаревке… Весной 1920 года отъезд на Кавказ в санитарном поезде – счастье!» <…>

В Лосиноостровской жил новый друг Меркурьевой, с которым она познакомилась у Иванова, – юный поэт Александр Сергеевич Кочетков. Родившийся в 1900, он годился ей в сыновья. В 1920 он работал в Кисловодске: туда и переехала Меркурьева, туда решили они перевезти, спасая от голода и холода, Вячеслава Иванова, перед которым благоговели оба. Ал. Зботаревская оставалась в Москве; с Меркурьевой они были тезками по прозвищу – как Меркурьева с владикавказских времен, так Чеботаревская со времен парижских и петербургской «башни» носили, каждая в своем кругу, прозвище «Кассандра». Перед отъездом Меркурьева написала ей прощальное стихотворение: «Дай руку, дай, я погадаю…»

Вячеслав Иванов приехал в Кисловодск в сентябре 1920 – с двумя детьми и без жены: Вера Константиновна умерла в августе. В Кисловодске он почти не задержался и скоро переехал дальше, в Баку, куда его пригласили профессором. Без него в Кисловодске Меркурьевой нечего было делать: в морозном январе 1921 она перебирается в свой Владикавказ, к сестре Марии, работавшей зубным врачом («Удел досадный и нелюбый, / Но одинаков у двоих: / Ты век свой кротко лечишь зубы, / Я – заговариваю их…»). Письма Меркурьевой к нему в Баку не сохранились (жил он там – любопытное совпадение – на Меркурьевской улице). Несколько ответных писем Иванова уцелели. Вот их тон: «…Знайте (вопреки всему, что Вы думали и думаете обо мне), что дружба с Вами одна из значительнейших и мучительнейших страниц моей жизни. Мысль о Вас меня почти не покидает. Как бы желал я быть с Вами!» (30 ноября 1921). «Дорогая Вера Александровна, я почти не сомневаюсь, что Вы слышитеменя на расстоянии (так упорно и томительноя думаю о Вас), – и тогда Вы поймете, о чем пи­сатьне умею. <…> Если бы Вы знали, как Вы мне дороги, как, быть может, нужны! <…> Хотелось бы молча – плакать, что ли, – вместе с Вами, подле Вас…» Подпись: «Являвшийся (в зеркалах), не сущий, себя забывший. Вас помнящий – “Вяч. Иванов”» (26 декабря 1922). Но письма становятся всё реже, и еще до отъезда Иванова в Италию переписка замирает. В 1926, узнав от Чулкова римский адрес Иванова, она пишет ему последнее, сохранившееся в римском архиве, письмо: «…А Вы? отодвинувшись на столько дней пути, отошли ли и на много лет забвения?..» Ответа не было.

Первое из бакинских писем откликнулось в стихах Меркурьевой: «Дальний голос: я еще с вами…» Прекращение переписки – в другом стихотворении: «Беспокоен и бестолков» «До Вячеслава», «при Вячеславе», «вдали от Вячеслава», а впереди уже ясное «без Вячеслава» так она ощущает теперь свою жизнь. На этом последнем пороге она начинает подводить итоги: собирает свои владикавказские стихи в новый рукописный сборник, потоньше, под названием «Дикий колос» (заглавие одного из стихотворений Вяч. Иванова, ставшее для нее символичным, как мы видели, еще в «Сне о нем»), пишет по просьбе Е. Архиппова автобиографию.

Владикавказские стихи этих лет как бы слабеющим эхом откликаются на все основные темы «Тщеты». Даже на такую дальнюю, как московская (даты в рукописях нет; может быть, писано еще в Москве, но не вошло в «Тщету»): «По Арбату, по Арбату ходит ветер…». О революции – «Новогодний сонет», с ритмическими перебоями в начале и конце <…>. О поэзии – из цикла «С песенной клюкой»: «Давно я знахарки личину…». О любви – о том, кто был «Фенистом ясным соколом»: «…Меж нами десять лет простерлися…». Еще о любви; вспомним «зеркальце» из «Зайчика на стене», вспомним, что начало ее, по-видимому, было здесь, во Владикавказе: «Каштан, ссыпающий золото…». О том мире, которым живет поэт, – отголосок «Облака»: «Сольются в море капельки всех рек…». Это стихотворение написано на следующий день после «…Меж нами десять лет простерлися…» и стоит с ним в паре: в одной из подборок первое озаглавлено «От него», второе – «От них». Это как бы стихи о неполученных письмах – тема, в которой здесь, в провинции, воплощается чувство одиночества: «Дождь ли, вёдро ли утро начали…». Мысль о смерти – всё более частая – тоже связывается теперь с почтой: «Это будет как-нибудь очень просто…». Еще о том же – с уловимой цитатой из Тютчева в ст. 8: «За часом час, за годом год уносит…» – «А мы идем и тратим, не считая, / Последние, останные деньки».

«Мы» – это неширокий круг владикавказских друзей Меркурьевой. Старых, памятных по дореволюционным годам, становилось всё меньше. Архиппов в 1920-е работал в Новороссийске, другие отправлялись в противоположную сторону: «И северо-восточной пылью / Запорошило чудеса…» – начинается одно из ее напутственных стихотворений. Зато неожиданно обнаружились молодые люди, любящие поэзию: «Голодно и весело. Все пишут стихи, верят, что отсюда революция литературы». Это М. Слободской, Е. Редин, Л. Беридзе, приезжающий из Кисловодска А. Кочетков; и Меркурьева, острая поперечница и добрая спорщица, находит с ними общий язык. Кружок получает название «Вертеп»: «в обоих смыслах», как когда-то в стихах к Иванову, – как вертеп Христа-младенца и вертеп разбойников. Устав был сочинен раешным стихом: «§ 1. Общество, именуемое Вертеп, / имеет целью [ниспровержение] существующего литературногостроя, / освобождение от формальных закреп / и кое-что другое. § 2. Подымаясь по наклонной плоскости вниз, / состоит сия ассоциация из:…» и т.д. Далее характеристики; о самой себе – такая: «Вера Александровна Меркурьева / речью — райская гурия, а характером — адская фурия, / вида и обхождения елейного, но никто не знает настроения ейного. / И в глаза и за глаза скажу ей не льстиво я, / что она в верном стаде овца самая паршивая. / Но она за грехи и так уж наказана / тем, что к Вертепу накрепко привязана». Все, кроме Кочеткова, остались в поэзии дилетантами, авторами дружеских полушуточных посланий в стихах, – Меркурьева тоже писала их легко и много. В 1926 «Вертепу» удалось издать микроскопическим тиражом во Владикавказе альманах «Золотая зурна»: Беридзе, Кочетков, Меркурьева, Слободской. Одиннадцать стихотворений Меркурьевой, напечатанных здесь (в том числе «Сказка про тоску», «Неузнанная», «С песенной клюкой»), – вторая и последняя публикация ее оригинальных стихов. Критика в местной прессе (Шумской Л. // Власть труда. 1926. 14 ноября), разумеется, осудила сборник за вневременность, но Меркурьеву бранила с оговорками: «Поэтесса Вера Меркурьева оставляет впечатление двойственное. Работает она и под Ремизова, и под Бальмонта, и под Зин. Гиппиус, и под прочих бардов, находящихся по ту сторону. Язык ее стихов полновесный, округлый, дородный, певучий. В. Меркурьева твердо и уверенно держит руль своей поэзии. Она отлично знает цену слова, проявляет гибкость в обращении с ним, и поэзия ее со стороны ритма и мелодики заслуживает пристального внимания».

Минорный тон «Дикого колоса» и игровой тон «вертепных» стихов на случай разрезается двумя стихотворениями, как бы обрамляющими владикавказский период жизни Меркурьевой. Первое – 1922 год, с посвящением Евг. Архипову – видимо, от него шли слова, которыми начинается стихотворение. Заглавие – «Как все». Это лучшая из автохарактеристик поэтессы. <…> Другое – 17 августа 1931, за год до отъезда из Владикавказа; обращено, вероятно, к товарищам по литературным кружкам, без заглавия: «Своей вы меня считаете?..»

Автобиография 1926 кончается: «В настоящее время мне почти 50 лег, я больна общим разрушением организма, нервным заболеванием (обмороки), лишающим меня возможности выходить из дому, снята с социального обеспечения, как не прослужившая 8 лег при советской власти, даю уроки английского языка и бедствую терпеливо и довольно равнодушно, но упорно и постоянно. Жизнь впрохолодь, еда впроголодь. Ну вот – вся жизнь. А что было за этим – разве расскажешь? Что в этом мертвом перечне от того удивительного непрекращавшегося и не прекращающегося чуда – моей жизни. Темнота, ростки под землей до 40 лет, затем огненный взрыв революции вне и внутри – выбилась Тщета – и опять под землю, или под воду, тихое мерцание отраженным светом. И всё? Очень трудно жить. Старость и слабость застали в тяжелых условиях, а нет на земле ни одного человека, который бы помог. Нет, я неблагодарна: в 1919-м г. я от Союза писателей в Москве получила 2 пуда муки, на них жили месяц мы все. А в 1922-м году – 3 посылки Ара <…> – тоже просуществовали всю зиму мы все здесь. А сейчас, верно, не надо – пора кончать житие. <…> Всё, всё и всё!»

Два человека оставались ближе всего Меркурьевой в эти годы и остались до конца жизни. Первый – это А. С. Кочетков; с ним «знакомство мое <…> составляет любопытную и причудливую сказку, но здесь ей не место, – писала Меркурьева в автобиографии. «С глазами романтика и со стихами классика», – говорил о нем Вяч. Иванов. К концу 1920-х он перебирается из Кисловодска в Москву, становится известным переводчиком, собственных стихов пишет много, но даже не пытается печатать – до сих пор он известен только как автор романса «С любимыми не расставайтесь», а остальные его стихи публикуются медленно и оцениваются еще медленней. Меркурьева приветила его триолетом еще в лосиноостровский 1920 год: «Что, кроме песен, дать поэту? / Что, кроме песен, даст поэт?..» Год спустя он ответил стихами (не первыми и не последними), посвященными ей: «Ты всё провидела заране: / Безумье, отрешенность, страсть, / И то, что вновь, в благом тумане, / К твоим ногам приду упасть <…> И вот зачем не трепетала, / Всепримеренна и легка, / Когда мой путь благословляла, / Твоя жестокая рука!». Ее любовь к нему – и материнская и женская, с женой его она тоже была очень близка, а он всю жизнь признавал себя учеником Меркурьевой: «Вы единственный человек, с которым у меня истинная душевная близость… Вас я готов слушаться всегда и во всем… И пока вы существуете, мне все-таки легче бороться с судьбой. Целую Вашу руку» (17 июля 1931). Среди его ненапечатанных стихов есть сонет-воспоминание с посвящением «Вяч. Иванову и Вере Меркурьевой»: «Памяти Блока», 1922; приведем его (и заметим в нем меркурьевский образ: «Мастер Зла»):

Мы вновь втроем у круглого стола В плодов и свеч уборе завершенном. И вновь троим, утратой сопряженным. Осенний пир нам леденит крыла. Ты, Нежнокудрый, старый Мастер Зла, Ты, Легкая, защита всем согбенным, И с вами я, в чьем сердце обнаженном Изныла тайн блаженная игла. Зеленый взор, туманный, как лампада, На Север Ты возводишь, и бокал Твой зыблется алмазной зыбью хлада. Так зачинаешь снеговой хорал Под мертвый пыл Ее пустого взгляда, И, клича Брата, зыбкий бьешь кристалл!

Второй – это Евг. Архиппов, вернувшийся во Владикавказ в 1931; 17 лет спустя этот старый символист за педагогическую работу будет награжден орденом Ленина. Потом Меркурьева описывала его Анне Ахматовой так: «Серебряные волосы, юное розовое лицо, черные глаза – грустные и спрашивающие. Насмешлив, зол и нежен. Остроумен, редкий чтец. Картонажных дел мастер. Предан М. Волошину, любит Гумилева, Ахматову, ценит Маяковского. Не писатель и не спутник литературы, но литератор истинный, нашедший свой стиль» (пересказ в письме Архиппову из Ташкента, 4 апреля 1942). Образец стиля Архиппова мы уже видели; «картонажным мастером» он назван за то, что свои и чужие любимые стихи он переписывал в маленькие книжечки (почерк у него был как у князя Мышкина) и художественно их переплетал для себя и друзей: образец старой культуры, ушедшей в быт, в рукопись. Так же он изготовлял и книжки собственных статей о близких авторах: в 1927 были написаны «Аспекты Веры Меркурьевой», в 1938 – «Книга о Вере Меркурьевой». «Вертеп» он переименовал в «Винету» – сказочный город, скрывший свои богатства на морском дне. Меркурьева любила его, но не без иронии: «… Вы будто в хронической обиде на меня. А за что? Могу сказать – неповинна ни деянием, ни помышлением разве иногда словом зубастым, так это манера моя» (25 июня 1934). О книжке его стихов «Дальняя морена» (заглавие из «Облака» Меркурьевой) отзывалась: «Ценная это вещь, Евгений, но до того вненашей жизни, что не придумаешь для нее места» (3/16 октября 1925). Ему посвящен ее сонет-акростих (с кодой) – как обычно, имитирующий стиль адресата <…>.