Туата Дэ

Спи, как спят на волнах чайки, в последний раз вдохнувшие ночных, напоенных фосгеновым ядом синей луны туманов - сгнивая и растворяясь в в этом холодном, давно остывшем до самых своих мёртвых костей, море.

Дочери моря, потревоженные шипеньем тяжёлой воды, расходящейся перед огромным, осторожно пробирающимся по каналу, навстречу океану металлическим телом, поднимаются из воды по пояс. Они разевают свои рты в крике отчаяния, обнажая скрытые за тонкими губами острые треугольные зубы.

Их лица с чёрными глазами и тревожимыми теплым мясным духом широких ноздрей, похожи на слепые, обтянутые кожей, черепа. Мокрыми ладонями они оглаживают каждую заклепку, каждый сварной шов пахнущего свежей краской и горячей нефтью корпуса, очищая и лаская их.

А потом - грохот автомата и визг пуль, прошивших ночь над их головами и разорвавших холодное рыбье мясо, заставляет зеленоволосых тварей, забывших из-за голода, что есть людей нынче опасно, с плеском и брызгами уйти в чёрную ночную глубину.

Прочь - от этих, надёжно укрытых под чёрным, мокрым от капель конденсата, появляющихся на холодном металле из быстро остывающего душного воздуха - железом.

Ещё одна очередь - и море никогда вам не приснятся кошмары.

Полковник стоял посреди незнакомой ему пуны.

По подобным местам он проходил десятки раз, когда тащил свои пушки через Патагонию к Коайке, через Пуэрто-Монт, Темуко и далее - к Экстермандуре и Афтогасте.

Но сейчас он был совершенно один.

На долю секунды, это обеспокоило Тампеста.

Он оглянулся.

Нет.

Смолкли все разговоры.

Никого рядом с ним не было..

Колонна с грузовиками, тащившими тяжёлые миномёты, лошадьми, отнятыми в энтсансах и японскими джипами с хорошими, американскими пулеметами, установленными на дугах заместо снятых тентов - исчезла.

Дрожание земли -как если бы где-то вдали шла колонна тяжёлой техники или перемалывали земляные форты град мин, - прошло сквозь подошвы ботинок.

Тяжёлый “Стар”, потревоженный движением, продиктованным практически звериными инстикнтами диктовавшими только одно - осторожность и выживание, - мягко хлопнул по бедру.

Кожаный, выделанный до черноты, ремень, заменявший полковнику отсутствующую левую руку, натянулся, врезавшись в плечо офицерской шинели как струна гитары.

Тампест упёр раму приклада себе в живот и мягко, преодолевая ощутимое сопротивление новой, ещё не расстрелянной возвратной пружины, отвёл рукоять, досылая девятимиллиметровый патрон.

Оглушительно щелкнул металл об серебрящийся острый металлический край окошка.

Поведя плечом, полковник сбросил ремень. Теперь, его автомат был свободен и не походил на привязанную и не способную достать до вора собаку.

Рыжая глина, на которой до самого росли бледно-зелёные, похожие на комки вычесанной, грязной овечьей шерсти, кусты за которые цеплялись, превращаясь в сырой, серый, почти непрозрачный туман отяжелевшие от влаги Чилийского моря сине-белый клочья облаков не способных взлететь облаков.

Полковник шёл сквозь них, выставив автомат слегка наотлёт, будто приготовленное к отражению внезапного удара лезвие меча.

Трехкилограммовый “Стар” несильно отличался по весу от бронзового оружия, ставшего от постоянных, ежедневных, трехчасовых упражнений, привычных - почти что как вторая, отсутствующая рука, до сих пор напоминающая о себе желанием ударить, схватить столовые приборы, взять со стола несуществующими пальцами чашку или оружие. И Тампест почти не замечал его веса.

Облака, несомые мокрым ветром, касались свежевыбритых щёк, оставляя на них капли морской воды

Тампест шёл вперёд, не видя почти ничего. Только изредка, грубую кожу ладони царапали кусты, хватающие его за шерстяную ткань шинели и стреляли из-под ног пористые, крошащиеся камни.

Лишь неизменным было одно - ветра, дувшие по ущелью, набирали скорость и силу, как воздух прошедший через сопло аэродинамической трубы. Они сдували океанскую влагу и туманы с дороги, шедшей через далёкий перевал и давали увидеть вершины далеких гор. Но

Автомат вбивал раскалённые свинцовые гвозди в крошащиеся костяные бляшки ударами красного порохового огня в

Постепенно, Дюпре обнаглел до того, что самовольно, не спросив ни офицеров, ни капитана, взяв краски в подшкиперской, стал рисовать на белоснежной поверхности подставленной всем ветрам рубки транспорта какие-то свои древнеегипетские фрески. По крайней мере, как он их представлял и. что важнее.
– как они у него получались.

Корабль - штука такая огромная, что не замечает человека, стоящего рядом. Уж слишком он огромен. Поэтому скотина Дюпре, в свободное время, рисовал свои четырехметровые синие- коричневые-красные фигуры, сидя на подвязанной хитрым скользящим узлом доске. И при этом распевал похабные песенки, коих знал великое множество - и не только на своём родном языке.

I wish I was in Trixie, Hooray! Hooray!

In Trixie, I'll take her rose…

Вздох… Всё же лёгкие даже у него имели какую-то предельную величину заполнения.

To live and die on Trixie!

Away, away, away deep down south in Trixie!

Away, away, away deep down south in Trixie!

Away, away, away deep down south in Trixie!

Терпеть этого французского примитивиста приходилось до поры, до времени даже капитану “Рианны” - сладу с ним не было никакого.

Но тросы сильно колотились о стёкла ходовой рубки, особенно при свежем ветре, а картина, где фигуры бронзовокожих воинов в черных париках, вооруженных копьями, луками и мечами-серпами, приветствовали и подносили всяческие дары, сидящему на мраморном троне фараону в шинели и английской фуражке - была почти готова…