Тутмос

— Только великий Амон, владыка непостижимого.

— Если ты снова чувствуешь холод, я укрою тебя щитом. Больше ничего нет… Кони остались у входа в ущелье и теперь, должно быть, вернулись в долину. Это плохо — мы могли бы есть их мясо. Может быть, боги пошлют нам счастье и удастся отыскать какую-нибудь дичь. Так лучше, твоё величество?

Тутмос слегка кивнул головой, губы снова пересохли от жажды. Он знал, что эта неутолимая жажда — признак лихорадки, знал и то, что воды осталось совсем немного и что она ценна, как серебро и лазурит. Он снова закрыл глаза, но изматывающая боль в руке и плече мешала заснуть. Не спал до самого рассвета и Рамери, хотя больше они не произнесли ни слова.

* * *

Шатаясь, Рамери и Дхаути тащили труп умершего ночью воина к нависшему над пропастью краю скалы. Мёртвое тело было неимоверно тяжёлым и грозило увлечь за собой обессилевших, едва держащихся на ногах людей, и им пришлось лечь, осторожно толкая труп, пока он не обрёл вдруг волшебную лёгкость и не полетел вниз. Некоторое время Рамери и Дхаути лежали, тяжело дыша, потом с трудом поднялись, помогая друг другу. Безумное желание заглянуть вниз, в пропасть, где на острых камнях виднелись остатки нескольких искалеченных тел, сегодня уже не тревожило их — только в первый раз воины поддались опасному искушению, теперь на это просто не было сил. Дхаути пошатнулся, Рамери удержал его за плечо, и они снова опустились на камень, поняв, что ещё не могут совершить обратный путь. Здесь, на открытом месте, солнце было ещё беспощаднее, перед глазами постоянно плыли красные круги, Рамери и Дхаути лежали лицами вниз, закрывая затылок руками, вдыхая удушливый запах раскалённого камня. Они были похожи на грязных кочевников, на отвратительных прокажённых, эти люди с золотыми браслетами на исхудавших руках… Обожжённые солнцем, грязные, покрытые струпьями тела были страшны, воспалённые глаза на осунувшихся лицах могли бы внушить ужас любому из тех, кто знал этих людей прежде, кто видел их умащёнными маслом, одетыми в тонкие одежды… От набедренных повязок остались одни грязные лохмотья, на их ногах уже не было сандалий — обезумев, воины грызли кожу, трое из них умерли спустя несколько часов в страшных мучениях. Один воин умер днём, на раскалённом солнцем камне его тело быстро начало раздуваться, вскоре лопнула кожа на животе, отвратительный запах тления обжёг ноздри лежащих вокруг, Рамери и Дхаути, наиболее сильные из тех, кто был ещё жив, потащили его к обрыву. Пустые желудки сводила бесполезная судорога, причинявшая только боль, они задыхались, кашляли, у Дхаути кровь пошла носом и после запеклась на груди багрово-чёрным узором. Они потеряли счёт времени с тех пор, как кончились запасы воды и скудного пропитания — у трёх воинов на поясе нашлись мешочки с семенами лотоса, однажды удалось подстрелить коршуна, но мясо его было так жёстко и так горчило, что даже изголодавшиеся люди с трудом проглотили его. Ханаанеи стояли у входа в ущелье плотной стеной, искать обходных путей не было сил, и оставалось только ждать смерти, которая никому уже не казалась страшной и нежеланной. Вместе с фараоном спаслись двенадцать человек, сейчас в живых осталось только четверо. Среди них был и тот самый старый воин Усеркаф, которого знал Рамери, старик был очень полезен, так как помнил много воинских премудростей — например, показал, как собирать ночную росу, скапливающуюся на листьях чахлого кустарника, как можно отыскать влагу даже в расщелине камня, однажды камнем подбил какую-то небольшую птицу, которую съели сырой, не оставив ни единой косточки. Но сегодня и он уже не мог встать и едва шевелил разбухшим от жажды языком. Рамери знал от Джосеркара-сенеба, что голод и жажда порой могут сделать человека безумным, и боялся за фараона, оставшегося вместе с Усеркафом и ещё одним воином, который ещё с вечера впал в забытье, но изредка открывал глаза и смотрел в небо мутным, блуждающим взором. Сам Тутмос мог бы чувствовать себя лучше остальных, так как все отдали ему последнюю еду и питьё, но ему не давала покоя рана, которая загноилась и стала причинять невыносимые страдания. Страшнее всего были чёрные мухи, слетавшиеся на запах гноя — как ни старались Рамери и Дхаути отгонять их, они садились на рану, когда Рамери менял повязку, и оставляли в ней маленьких белых червячков. Тёплый коричневый гной, стекавший по руке, стирали обрывком полотна от набедренных повязок, но он появлялся снова и снова, иногда смешиваясь с кровью, и оставлял на коже пылающие красные следы. Иногда Тутмос метался в жару и бредил, с почерневших распухших губ срывались странные слова, проклятия и признания в любви, имена придворных, тайные имена богов, потом он затихал и лежал как мёртвый, но вскоре грудь его вновь начинала тяжело вздыматься и из неё вырывался хриплый стон, который и пробуждал фараона. Говорить он почти не мог, да и Рамери, видя его желание, слабой рукой зажимал его рот, глазами умоляя не размыкать губ, не тратить сил на бесполезные слова. Самым беспощадным врагом было солнце, от которого пытались укрыться в тени щитов, но камень раскалялся так сильно, что ночами от него шёл пар. Однажды на скале над самой головой фараона мелькнула змея, вряд ли это была Иарит, покровительница фараонов, Рамери успел спугнуть её палкой, и она, шипя, удалилась и больше не появлялась. Ночи приносили временное облегчение, но ночью те немногие мысли, которые могли ещё посещать измученных людей, набрасывались на них и терзали беспощадно. Рамери думал о Раннаи, думал о Джосеркара-сенебе, порой мысли переходили в видения, и тогда он видел учителя и его дочь на вершине скалы или склоняющихся над ним. Потом к нему слетало видение, которое равняло раба и властителя Кемет, ибо и Тутмос видел то же самое — тёмные воды Хапи, несущие прохладу и живительную влагу, кувшины, наполненные вином или пивом, чаши, полные молока. Но река превращалась в твердь, кувшины и чаши оказывались бездонными, плоды деревьев, к которым так жадно тянулись в видениях руки, оборачивались птицами и выскальзывали из пальцев, и что-то тёмное и тяжёлое наваливалось на грудь и душило, душило до тех пор, пока собственный сдавленный крик не пробуждал несчастного. Рамери видел, как рассудок покинул одного молодого воина, который вдруг залился горькими слезами, а потом страшно расхохотался, так что на его губах выступила желтоватая пена, этот воин вырвался из рук пытавшихся удержать его товарищей и с диким воплем бросился вниз с обрыва, кажется, он продолжал хохотать, летя в пропасть, и жуткий смех ещё долго звучал в ушах живых. Рамери боялся, что и фараона, и его самого постигнет такая же судьба, все они в последние дни бессознательно боялись друг друга, и даже сегодня, отдыхая рядом с обессиленным Дхаути, Рамери невольно отодвигался от него и чувствовал, что военачальник делает то же самое. Кое-как они поднялись и побрели назад, туда, где лежали фараон, Усеркаф и воин по имени Саанх; путь показался неимоверно долгим, длиннее, чем даже путь с мёртвым телом. Несколько раз они останавливались, но ложиться не решались — пока оставались силы, нужно было идти. Чья же злая воля превратила этих сильных людей в немощных стариков, с трудом передвигающих ноги? Оба они знали, что скоро умрут, что один из них лишь на несколько часов переживёт другого, цеплялись за жизнь не они сами, а что-то существовавшее помимо их воли — быть может, та любовь к жизни, о которой говорил Джосеркара-сенеб? Человек устроен странно… Легче остаться здесь, на открытом месте, не закрывать голову слабеющими руками, предоставить солнцу сжечь совсем уже обессиленное тело — но они продолжают путь упорно, как полураздавленные ящерицы, они ещё хотят добраться до лагеря, а завтра, быть может, снова повлекут к обрыву тело умершего товарища. Поистине человек крепче камня, ибо камень не испытывает ни жажды, ни голода и не страдает от зноя, а человек выносит всё это и ещё помогает другим! Если один из них упадёт, другой всё-таки поддержит его, как было уже не раз, здесь нет уже военачальника Дхаути и раба Рамери, есть только полуживые, обессилевшие братья… Дойдя до площадки, служившей им лагерем, Дхаути рухнул на раскалённый камень, попытался отползти в сторону, в тень — и не смог. Рамери, сам едва державшийся на ногах, накрыл его голову щитом, чтобы палящие лучи солнца не убили несчастного, и сам на коленях подполз к фараону, которого боялся найти уже мёртвым. Тутмос лежал с закрытыми глазами, хриплое дыхание вырывалось из его губ, над ним снова тучей кружились мухи и мелкие чёрные насекомые. Ослабевшей рукой Рамери попытался снять повязку, полотно пропиталось гноем и кровью и присохло к ране, причиняя ещё более сильную боль. Джосеркара-сенеб в таких случаях предпочитал снимать повязку мгновенно, одним резким движением, чтобы не причинять раненому лишних мучений, но у Рамери не было сил на это движение, и он неловкими распухшими пальцами принялся поддевать края повязки. Тутмос застонал и открыл глаза, взгляды раба и господина встретились и разошлись, Тутмос снова опустил веки и сжал зубы, чтобы не стонать. Рамери кое-как снял повязку, промыть рану было нечем — когда кончилась вода, во рту ещё некоторое время оставалась слюна, но рот давно был сух и горел, точно расцарапанный песком. Всё, что он мог сделать, — это нажать пальцами на края раны и слегка выдавить гной, потом перевязать её ещё довольно чистым куском полотна от той набедренной повязки, которая уже не могла понадобиться умершему воину, лишённому погребения. Эта работа отняла много сил, у Рамери закружилась голова, и он распростёрся рядом с фараоном, дыша, как загнанный конь. Над головой было солнце, казавшееся совсем красным, растёкшееся по небосклону, как лужица крови; красный цвет, цвет убийцы Осириса [112] , был здесь, и он должен был окутать собой смерть — неумолимую и равно прекрасную и для фараона, и для военачальника, и для простых воинов и раба. Как жаль его величество, солнце Кемет, могучего сокола, чья тень так гордо покрывала мир! Как жаль того ребёнка, быть может, сына, который скоро родится у Меритра, и как жаль Кемет, чьё могущество вновь окажется под угрозой после того, как… Рамери не осмелился произнести даже мысленно страшные слова. Солнце превращается в венок из ярко-красных цветов и сжимает голову, но между цветами таятся шипы, сейчас они вопьются в мозг, вот он уже ощущает острые уколы, раздирающие кожу. Рамери силится сорвать с себя этот проклятый венок — и не может. Это под силу только рукам Раннаи, лёгким, прохладным, но Раннаи далеко, а шипы впиваются в мозг, и кровь течёт по лицу густыми тёмными каплями. «Пить, пить…» Шёпот фараона, такой слабый, что разобрать его можно, лишь приникнув ухом к самым губам владыки Кемет. Нет воды, нет капли влаги, нет даже слёз, есть только эта кровь, текущая по лицу, но она, должно быть, солона и не сможет утолить жажду. Рамери оторвал голову от камня, с трудом стряхнул оцепенение — грудь фараона ещё вздымалась, старый Усеркаф и Саанх лежали совсем тихо, Дхаути уже давно потерял сознание. Солнце ещё высоко, и кому-то из них не суждено увидеть заката. Сладковатый запах гноя мешается с запахом нагретого камня, человеческого пота и крови, непрестанно жужжат насекомые, они облепили повязку на ране, а насытившись, опускаются на лицо фараона, который уже не замечает противного шевеления и булавочных уколов. Скала шатается, твердь обернулась водой, но это не великая река, а что-то тёмное и страшное, как бездна, уносит вперёд и вверх, затягивает в глубину, а вот другая река, и Рамери зажат между ними, пытается руками оттолкнуть от себя нависающую над ним твердь. Сейчас обе реки сомкнутся и раздавят его, потому что руки уже обессилели, сейчас он окажется между двумя жерновами, а может быть, захлебнётся, ибо твердь снова стала водою. «Пить, пить…» Он пьёт воду и не может остановиться, вода заполняет горло, вода добралась до сердца, оно мечется в ней, как маленькая беспомощная лодка. Но воды слишком много, она не утоляет жажды, она душит, она превращается в камень!.. Рамери застонал, собственный стон пробудил его. Солнце чуть склонилось в сторону запада, значит, время всё ещё идёт и он всё ещё жив. Тишина вокруг, даже дыхания фараона не слышно, хотя по слабому движению груди можно понять, что он ещё жив. Внезапно до слуха Рамери донёсся неясный шум, похожий на человеческие голоса, и он улыбнулся наплывающему видению — Раннаи, должно быть, была здесь, рядом с ним… Но голоса были слишком громки и грубы, они не могли принадлежать одной Раннаи и даже десятку окружающих её прекрасных жриц, это были голоса мужчин, и они приближались — видение подплывало всё ближе, окутывало голову и сердце. Вот они стали совсем уже громкими, эти голоса, назойливо громкими, можно было разобрать даже отдельные слова — «Жив? Его величество жив?» Вот другой голос раздался совсем близко, над самым ухом Рамери — «Господин Рамери, ты слышишь меня?» Он хотел улыбнуться видению, которое именовало его господином, но шум, похожий на рёв бури, пришёл издалека и заполнил всё вокруг, и громкий и как будто знакомый голос растворился в нём.

112

…цвет убийцы Осириса… — убийца Осириса — Сетх.

Молодой Пепи, которого фараон желал увидеть на крепостной стене Кидши, оказался поистине любимцем богов — он был в числе тех, кто взбирался по первой лестнице, когда она полетела наземь, оказался зажатым между двумя перекладинами и упал, ударившись не о землю, а о тело своего товарища, которое смягчило удар. Выбравшись из-под лестницы, он стал свидетелем того, как безрассудно вырвавшегося вперёд фараона окружили враги, и успел заметить, куда понеслись кони царя и его свиты. Так как ханаанеи встали у самого ущелья, подозревая, что в нём укрылось много воинов Кемет — то, что среди них был фараон, к счастью, осталось для них тайной, — Себек-хотеп и Амон-нахт были вынуждены развернуть свои силы и вступить в рукопашный бой с врагами, которым оказывали поддержку коварные воины аму. Войско Кемет было измотано штурмом, понесло большие потери и было в растерянности, лишившись предводителя, а подкрепление, прибывшее на выручку правителю Кидши, было полно сил, поэтому бой за вход в ущелье затянулся на целых девять дней, которые запертым в ущелье узникам показались вечностью. Наконец Себек-хотеп и Амон-нахт сумели пробиться сквозь вражеский строй, рядом с ними был Пепи, тот самый, что знал великую тайну, и он был в числе тех воинов, которые прошли по узкой горной тропе и отыскали фараона и его воинов. Убедившись, что Тутмос жив, узнав Рамери — более по его знаку отличия, чем по лицу, которое страшно изменилось, — Пепи склонился над своим недавним противником, старым Усеркафом. Старик тоже был жив, хотя и очень слаб, он открыл глаза, когда Пепи назвал его по имени, но, кажется, не узнал его и снова впал в забытье. Пепи поистине было чем гордиться — если уж он и не рассчитывал на царскую награду, то не без оснований уповал на благодарность виднейших военачальников, включая и Дхаути, которого он нёс на руках до выхода из ущелья.

…Только искусство Джосеркара-сенеба, только явное покровительство Амона и, должно быть, Тота и Имхотепа помогло ему совершить чудо — спасти от смерти фараона, к сердцу которого уже подбиралась чёрная кровь. Когда Тутмоса принесли в лагерь, Джосеркара-сенеб сразу же занялся его раной, вид которой поверг его в ужас. Он сумел промыть и очистить её, извлечь поражённые ткани, хотя для этого ему приходилось довольствоваться только умением левой руки, и уже на третий день он добился того, что гной стал светлее и вскоре исчез совсем, а края раны начали затягиваться. С помощью целебных трав он сумел избавить фараона от лихорадки, более того — уверил Тутмоса, что и рука его не пострадает и снова будет в состоянии держать меч и натягивать тетиву лука. Это было, пожалуй, наиболее невероятным чудом, но Джосеркара-сенеб оказался прав. Могучее тело Тутмоса помогло врачевателю победить болезнь, могучее Ба укрепило мышцы и вдохнуло в них новую мощь — не прошло и месяца, как фараон почувствовал себя вполне здоровым. Рана его, правда, всё ещё болела и требовала перевязок, но он уже свободно ходил по лагерю и даже объехал его несколько раз на колеснице под восторженные крики воинов. Неудача под Кидши огорчила, но не сломила его, только удвоила ярость, и он приказал воинам предать дикому опустошению все окрестности Кидши и особенно те города, которые осмелились прийти на помощь дерзкому врагу его величества. Воины захватили богатую добычу, и фараон мог чувствовать себя отчасти удовлетворённым, хотя горькая обида и ярость всё-таки жгли сердце. Он щедро наградил тех, кто был с ним в ущелье, и тех, кто вызволил его из этого ущелья, — и Усеркаф, и Пепи получили такую награду, о которой не могли даже мечтать, того же удостоились Дхаути, Амон-нахт и Себек-хотеп. Единственный, кто не мог принять награду из рук его величества, был Рам ери, начальник царских телохранителей. Он, сдавшийся позже остальных, был так близок к смерти, что Джосеркара-сенеб, подходя к его ложу, не раз с грустью думал о том, что увидит застывшее лицо. Рамери не приходил в себя несколько дней, его сила, казавшаяся несокрушимой, покинула воина, он долго не узнавал даже Джосеркара-сенеба, хотя сразу переставал стонать и метаться, почувствовав руку жреца на своей голове. Оказав помощь фараону и убедившись, что его жизнь вне опасности, Джосеркара-сенеб занялся своим учеником, и Рамери, если бы он мог понимать, что происходит вокруг, мог бы быть счастлив, потому что учитель почти всё время был с ним, не покидая даже ночью, ибо спал в кресле возле его ложа. Хотя Джосеркара-сенеб был уже стар, он казался неутомимым, словно Амон и впрямь даровал ему чудодейственную силу, а любовь, которую он питал к Рамери, удвоила его силы и, должно быть, сотворила ещё одно чудо — воин начал поправляться, хотя и очень медленно. Однажды ночью, когда сознание вернулось к нему, Рамери увидел чудесный сон — знакомый шатёр, горящий светильник, учителя, сидевшего в кресле рядом с его ложем. Наслаждаясь видением, Рамери улыбался, глядя на призрак Джосеркара-сенеба, и внезапно ему захотелось коснуться этой бесплотной руки, прижаться к ней лицом, хотя он и знал, что это всего лишь сон. С трудом приподнявшись на локте, Рамери протянул руку и коснулся ею изувеченной руки Джосеркара-сенеба, лежащей на подлокотнике кресла. Прикосновение было совсем лёгким, но жрец тотчас же открыл глаза и увидел тянущегося к нему ученика. Он позволил себе то, чего никогда ещё не делал, — встал с кресла, склонился к Рамери и обнял п его. С минуту он держал его в своих объятиях, потом осторожно опустил на ложе и поднёс к губам Рамери чашу с отваром из трав.

— Ты проснулся, мальчик, великий Амон услышал мои мольбы… Я знал — если ты переживёшь эту ночь, жизнь вернётся к тебе. Сколько раз она была готова покинуть тебя! Выпей всё до дна, если хватит сил.

— Учитель, надо мной текла река крови, подо мной шумела река смерти. Я видел… Она была полна белых лотосов, пахнущих смертью, пахнущих так, как разлагающееся тело. Они грозили сжать меня…

— Это только бред, Рамери. Огненные реки ещё далеко… Теперь ты поправишься, завтра я доложу его величеству о том, что жизни твоей больше не угрожает опасность. Его величество спрашивал о тебе и даже заходил сюда. Он рассказал мне обо всём, что ты сделал для него.

По смуглым, почерневшим от загара щекам Рамери потекли слёзы, оставляя на них светлые блестящие дорожки, он хотел привстать с ложа — и не мог. Джосеркара-сенеб положил руку на его лоб, от прохлады этой руки Рамери сразу сделалось легче.

— Только слушайся меня, и ты будешь здоров. Клянусь священным именем Амона, несколько раз мне пришлось вспомнить дикого львёнка пустыни — в жару ты вырывался из моих рук, отталкивал меня, только зубы и ногти не пускал в ход. Будь же послушен мне, как это было с той поры, как ты впервые поцеловал мою руку! Тебя ждёт награда, его величество даст тебе много золота, драгоценной посуды и коней. Он уже объявил обо всём этом.

Рамери сжал виски обеими ладонями, и на его лице появилось выражение такой муки, что Джосеркара-сенеб испугался — ему редко приходилось видеть подобное выражение даже на лицах умирающих в жестоких страданиях.

— Что с тобой, мальчик? Ты задыхаешься, тебе больно? — Он снова поднёс к губам Рамери чашу с питьём, но тот не стал пить. — Зачем ты тревожишь моё старое сердце? Или радость слишком сильно подействовала на тебя?

— Учитель, учитель, отец мой! — Тело Рамери сотрясалось от рыданий, глухих, бесслёзных, страшных рыданий. — Отец мой, скажи, его величество не говорил о даровании мне свободы?

Джосеркара-сенеб изумлённо посмотрел на него.

— Нет. Да и зачем нужна тебе свобода? Разве сердце твоё не стало сердцем истинного сына Кемет и ты не собираешься верно служить его величеству до тех пор, пока боги не призовут тебя? Или злая кровь снова застучала в твоём сердце?

Но Рамери уже не слышал этих слов — сознание покинуло его, вернулись жар и бред, и снова Джосеркара-сенебу пришлось удерживать его на ложе и поить насильно отваром целебных трав. Теперь он действительно боялся потерять Рамери, ибо видел, что его Ка готово покинуть земную оболочку и переселиться в края огненных рек и полей тростника. И снова он не сомкнул глаз до рассвета, борясь с вернувшейся болезнью, рассвирепевшей, как раненый лев. Страшнее её была для Джосеркара-сенеба только мысль, что тёмная ханаанская кровь снова проснулась в сердце Рамери, что её неотвратимый голос, подобный реву песчаной бури, вновь заглушит в его сердце звуки молений, что в тот день, когда бредовые, болезненные видения покинут Рамери, им овладеют другие, более страшные. Принять почётную награду из рук живого бога, на глазах у всего войска — разве не безумец тот, чьё сердце не радуется этому? Рамери не обыкновенный раб, который работает в каменоломне или даже прислуживает в доме, все называют его «господин Рамери», он бывает на царских пирах в сокровенной части дворца, его величество даёт ему важные поручения, у Рамери есть всё — серебро, золото, тонкие одежды, красивые женщины. Но всё-таки что-то смущало старого жреца, новые мысли, пришедшие неожиданно в тот миг, когда он увйдел страшное действие, произведённое его словами на бедного воспитанника, встревожили его. Почему человек противится даже золотой цепи, если и конь, и собака, и даже могучий лев могут смириться с ней и, вырвавшись на свободу, нередко возвращаются назад к своему хозяину? Не так ли и многие мелкие царства Ханаана, которые сначала пытались обрести свободу, а потом легли покорно у ног своего повелителя Тутмоса, предпочитая есть хлеб из его рук и жить щедротами Великого Дома? Многие, очень многие предпочли смиренно склониться перед покорителем стран и даже не помышляют о свободе, ограниченной, впрочем, лишь присылкой дани и присутствием небольших воинских отрядов. Что же происходит с Рамери, пользующимся свободой больше, чем иные свободные жители Кемет? Склоняясь над его ложем, всматриваясь в его лицо, Джосеркара-сенеб пытался понять. Почти невольно он начал присматриваться к собственным рабам, вспомнил старого Техенну, который умер, как верный пёс, на пороге покоев своего господина. Но даже Техенну, которого в доме Джосеркара-сенеба никогда не били палкой, никогда не унижали и предоставляли такую же свободу, как прочим домашним слугам, не мог дать ответа на этот вопрос.

* * *

Неутолённая злоба, не обрушенная на правителя Кидши, претворилась в стремительный натиск — Тутмос подверг дикому опустошению окрестности непокорного города и после направился в долину Элеффера, к городам Семира и Ардаты. Он торопился в Нэ — близился срок разрешения от бремени царицы Меритра, и он хотел присутствовать при этом событии. Рана его зажила и почти не причиняла беспокойств, однако он не мог ещё натягивать тетиву лука и не принимал участия в схватках с врагами, предоставляя своим воинам заслуживать новые награды. Долгая болезнь начальника телохранителей тоже причиняла неудобства, без Рамери Тутмос не чувствовал себя столь надёжно защищённым. Он щедро одарил его, ценность награды была столь высока, что кое-кто из военачальников не мог скрыть зависти, но Тутмос только улыбался — возможность раздавать своим любимцам щедрые подарки, которой он не имел при Хатшепсут, радовала его не меньше, чем захват городов и крепостей. Многие правители Ханаана приползли к нему на коленях, глотая пыль и умоляя не гневаться на них, объявляя себя покорными слугами его величества Менхеперра, — Тутмос был доволен. Он возвратился в столицу, заставив всех — и себя в том числе — позабыть о поражении под Кидши, о своём бегстве в ущелье и возможности попасть в плен. Начальник войсковых писцов Чанени не жалел красок для описания мужества и доблести его величества, и даже Меритра, которая очень тревожилась за мужа, не заподозрила истины и не узнала, как опасно было его положение и какой бедой грозила лёгкая рана. Тутмос с восхищением смотрел на свою красавицу жену, которую беременность сделала по-новому прелестной. Она бросилась ему навстречу в том же самом восторге, с каким девочка Меритра бежала к своему защитнику, способному укрыть её от строгих наставниц. Оставшись с мужем наедине, она заплакала от радости, лаская его, как никогда не делала Нефрура, горящие любовью и счастьем глаза были только её глазами, и Тутмос уже не вспоминал о Сененмуте, глядя в них. Имя Сененмута давно было изглажено на каменных плитах, сам он жил в изгнании так далеко, что даже вести о нём не доходили до Нэ, и память о нём постепенно исчезала не только из сердца Тутмоса, но и из сердца Меритра — по крайней мере, она никогда не говорила об отце. Поглаживая её живот, Тутмос уже не думал о том, что в жилах наследника будет течь кровь проклятого врага, когда-то казавшегося несокрушимым, он верил всем сердцем, что сын будет только его сыном, ибо слишком много надежд было вложено в него… Как случилось, что первая же ночь, которую он провёл с Меритра, принесла ему долгожданный дар? Эта девочка с лукавыми чёрными глазами, по возрасту годившаяся ему в дочери, опьяняла и будила в сердце давно уже притупившееся ощущение свежести и радости любви, которого Тутмос так и не испытал ни разу за годы жизни с бедной Нефрура. Его новая жена, ласковая и страстная, прошептала ему на ухо в первую же ночь, обвив его шею своими нежными точёными руками: «Буду для тебя гроздью винограда, любимый, утоляющей и жажду и голод, буду и терпкой и прохладной, только люби меня!» Нефрура никогда не произносила таких слов, от них у слегка уже хмельного Тутмоса просто закружилась голова. Он причинял ей боль, был порывист и грубоват, неумеренно пылок и почти яростен — она только смеялась заливистым призывным смехом, играя с ним, как кошечка с приручённым львом. Долгие годы супружеской жизни без огня, без нежности обернулись для Тутмоса короткими сверкающими ночами, когда даже мысли о Ханаане и Митанни отлетали прочь, когда отлетала даже мысль о наследнике, который уже существовал незримо, уже готов был откликнуться на зов. Он любил — и был счастлив, вряд ли даже сознавая, что это любовь.

В то утро, когда начались роды царицы, он охотился на онагров в окружении самых доверенных людей, в том числе Рамери и Дхаути. В охоте принимали участие также Рехмира и Менхеперра-сенеб, последний был удачлив, но фараон заметил, что держатся они друг с другом весьма холодно и нелюбезно. Это вызвало на губах Тутмоса злорадную улыбку — ссорясь между собой, чати и верховный жрец всячески стремились угодить фараону и оттого легко выполняли все его желания. Менхеперра-сенеб даже уступил ему в вопросе касательно храмовых землепашцев, а чати сумел так наладить отношения с начальниками областей, что войско снабжалось припасами в избытке. Правда, царский сын Куша, как раз сейчас находившийся в столице, выглядел хмурым и озабоченным и разговаривал сквозь зубы со всеми, не исключая даже чати и верховного жреца, а в присутствии военачальников становился злобным, как дикая гиена. Тутмос посмеивался, зная про историю Себек-хотепа с госпожой Ирит-Неферт, удивлялся только злопамятности Менту-хотепа — сколько времени прошло с тех пор, а он всё не мог простить военачальнику мимолётной связи с его женой, которая, к слову сказать, не одного Себек-хотепа принимала на своём ложе. Что бы ни говорили о военачальниках, Тутмос научился смотреть на их слабости, закутав лицо, — те времена, когда он поддавался наговорам на них, давно миновали. Военачальники прекрасно чувствовали себя при его дворе и платили верностью и хорошей службой — что ни говори, собирались по первому зову, мгновенно, хотя у каждого были роскошные дома и сады в столице и обильные угодья в земле Буто. В походах они научились ценить редкие месяцы отдыха и вели себя подобно древним мудрецам, проповедующим наслаждение всеми дарами жизни — от солнечного тепла до женской ласки, но в походе это были люди с несокрушимым мужеством, неутомимые и надёжные, и многим придворным это казалось почти невероятным. Нейт [113] и Сохмет вдыхали мужество в сердца воинов и легко уступали место прекрасной Хатхор, как только очередной город складывал свои дары к ногам победителей, и Тутмос радовался, справедливо полагая, что достиг власти над войском. Да и простые воины не могли пожаловаться на свою жизнь — каждому перепадала изрядная доля добычи, не говоря уже о царских наградах. И хотя чати, верховный жрец и царский сын Куша смотрели на войско презрительно, ревниво и не скрывая зависти, Тутмос предпочитал им своих воинов даже здесь, на охоте — велел Дхаути отправиться к тростникам, посмотреть, нет ли там следов львиных лап, а затем вместе с ним и Рамери направился туда, даже не предложив чати и Менхеперра-сенебу принять участие в облаве. Рехмира, который от природы отнюдь не был человеком мужественного сердца, втайне был очень доволен, но верховный жрец хмурился, покусывая свои тонкие твёрдые губы — слишком явное пренебрежение фараона показалось ему очень обидным.

113

Нейт и Сохмет вдыхали мужество в сердца воинов…— Нейт — богиня охоты и войны. Её атрибуты — стрелы, копья, щиты. Центром её почитания был город Саис на северо-западе дельты. Часто изображалась в виде женщины в короне Нижнего Египта.

— Тебе не нравится охота, досточтимый Менхеперра-сенеб? — угодливо спросил чати, улыбаясь так сладко, словно цветущая красавица была перед ним и обещала волшебные награды за эту улыбку. — А я считаю, что она очень, очень удачная. Хотя, по правде говоря, я предпочитаю охоту на птиц…

— Уж это я заметил! — буркнул верховный жрец, и Рехмира, почувствовав острый укол самолюбия, про себя решил запомнить обиду и при случае отомстить божественному отцу.

— Конечно, охота на львов и леопардов тоже хороша, — продолжал он рассуждать с беспечным видом, — но для этого надо обладать мужеством его величества и его ловкостью, до которой, по правде говоря, далеко его недостойным слугам, в том числе мне и тебе, божественный отец, — съязвил чати не без удовольствия. — Его величество, да будет он жив, цел и здоров, так же удачлив на охоте, как и на войне.