Тутмос

* * *

Переправившись через Евфрат, Тутмос не нашёл митаннийского царя, который не стал дожидаться врага и бежал ещё дальше, сопровождаемый остатками своего войска. Погоня за змеёй уже начала утомлять Тутмоса, но воины хотели двигаться дальше, вниз по Евфрату, стремясь поживиться добычей окрестных городов. Флот его величества позволял сделать это — прочные кедровые суда в изобилии доставлялись из Гебала и других городов, где были устроены верфи, доставка проходила быстро и без каких-либо затруднений. Сознавая, что желание войска справедливо, Тутмос предоставил военачальникам командовать небольшими отрядами, отправлявшимися для взятия того или иного городка, а сам почти всё время проводил на своей барке, считая участие в подобных мелких стычках недостойным себя занятием. Лениво осматривая горы золотой и серебряной посуды, глядя на бесчисленные стада скота и табуны лошадей, скользя надменным взором по толпам пленников, он думал о том, что добровольная дань Шаушаттара принесла бы ему больше радости, чем добытое с лёгкостью, но самовольно. Там, в далёких краях, куда не могла дотянуться даже рука фараона, царь Митанни продолжал строить козни, пытаясь воспламенить восстанием уже почти покорённый Ханаан. Ускользнув, змея копила яд в своём тайном убежище, слишком плохо заметая свои волнистые следы, и до Тутмоса доходили слухи, что Шаушаттар снова собирает войско, призвав на помощь союзников из Кидши и Тунипа. Всё это омрачало радость победы, как когда-то омрачила её многомесячная осада Мегиддо, хотя он и оставил посвятительную надпись на прибрежной скале рядом с такой же надписью своего великого деда. Дойти почти до Каркемиша — этого не сумел сделать ни один великий фараон древности, границы Кемет ещё никогда не простирались так далеко на север, но этого было мало Тутмосу. Порой он чувствовал себя простым хемму, обречённым всю жизнь делать то, что ему прикажут, хотя бы приказ исходил от богов, хотя сам он был богом Кемет. Вновь возвращалась обида на Хатшепсут, по вине которой были утеряны плоды завоеваний её отца, рука казалась совсем обессилевшей и с трудом держала меч, ночами фараон плохо спал, а ночного собеседника у него теперь не было. Он томился, тосковал по жене и сыну, сознавая, что только мысль о царевиче, которому нужно оставить в наследство великое и непобедимое царство, придаёт какой-то смысл его теперешней жизни. Чтобы побороть неизвестную, непонятно откуда берущуюся тоску, Тутмос развлекался стрельбой из лука, стреляя в пролетающих в небе птиц, нередко промахивался, со злобой бросал лук на корму, уходил в свой шатёр ожесточённый, даже с военачальниками разговаривал сквозь зубы. Неожиданно ощутил пустоту после смерти Себек-хотепа, хотя никогда не любил его и помнил все обиды, причинённые ему правителем Дома Войны ещё во времена Хатшепсут, часто вспоминал военачальника, удивляясь тому, что может так вспоминать — беззлобно, с грустью. Амон-нахт и Хети, хорошо знавшие Себек-хотепа, тоже не упускали случая вспомнить о мужестве и твёрдости своего товарища, Тутмос слушал их как будто безразлично, но всё чаще и чаще думал о том, что военачальники подобны стрелам в колчане — без них не выстрелить из лука, но начинаешь это понимать, когда колчан пустеет и рука боится ощутить полную, грозную пустоту. Только теперь Тутмос начал задумываться о людях, составляющих его войско, — это были тысячи безымянных, лишь немногие из них, подобные воину Пепи, выныривали на поверхность этой тёмной, мутной реки, которая беспощадным разливом обрушивалась на покорённые города. У многих ли из них были дети? Когда-то, ещё в ранней юности, Тутмос отыскал в старых свитках рассказ о том, что великие фараоны древности брали в войско лишь тех, у кого уже был хотя бы один сын, но у него такой возможности не было. Сколько раз сам он, ещё будучи бездетным, рисковал своей жизнью ради того, чтобы сбить спесь со сбросившего узду Ханаана! У Себек-хотепа было два сына, но фараон не знал их, не знал и детей Амон-нахта и Хети. Что будет, если война с Митанни затянется надолго и в следующей большой битве войско понесёт столь же большие потери? Некогда бог Хнум вылепил людей из глины на своём гончарном круге, но где взять столько глины и, главное, столь искусного мастера, чтобы мгновенно пополнить войско сильными и опытными воинами? Много надежд было возложено на пленников, но сколько времени должно пройти, прежде чем они станут достаточно надёжными воинами, подобными Рамери и другим ханаанеям и шердани, составляющим отряды личных телохранителей царя! Тутмоса терзали эти мысли, снедала досада и тоска. Чтобы развлечься хотя бы немного, он приказал устроить охоту на слонов у водопоя, построить хорошие загоны и приготовить побольше крепких копий, которые испытывал самолично, вонзая одно за другим в укреплённый на стволе дерева щит. Новость о великой охоте всколыхнула войско, и многие захотели принять в ней участие, но фараон отобрал только несколько человек, среди которых были Дхаути и Рамери, и десятка два простых воинов, которые должны были добивать животных и следить за колесницами. Большое стадо в сто двадцать голов собралось у водопоя, и укрывшиеся в засаде охотники с трепетом и восхищением смотрели на красивых крупных самцов, возвышавшихся подобно горам, на их круто изогнутые бивни, которые могли несказанно обогатить счастливцев драгоценной слоновой костью. Но в то же время великаны внушали невольный страх, который ещё увеличивался, когда слоны, привлечённые лёгким шумом, поворачивали в сторону охотников свои огромные головы и смотрели, словно пристально вглядываясь в заросли. Ветер доносил до исполинов тревожащий их запах человека, некоторые из них даже не прикоснулись к воде, оглядывались по сторонам, и только детёныши резвились, окатывая друг друга водой из своих хоботов. Один чудовищных размеров слон, в котором легко было узнать вожака, несколько раз протрубил, и самки с детёнышами сбились в центр круга, образованного самцами. Пора было начинать, животные уже обнаружили присутствие человека, сжимавший круг страх за детёнышей мог обернуться грозной яростью самцов. Рассыпавшись цепью, воины ударили мечами о щиты, привлекая внимание слонов, и тогда вожак, грозно подняв хобот, бросился вперёд, что и было нужно охотникам, стремившимся отогнать его от стада. Тутмос знал, что стадо, лишённое вожака, начнёт беспорядочно метаться из стороны в сторону, и тогда с животными будет легче справиться, хотя в этом случае будет опасна слепая сила обезумевших великанов, несущихся вперёд без дороги. Неферти, колесничий его величества, постоянно сопровождавший фараона в боях, погнал коней вперёд, отдав им всё своё внимание — в битве со слоном щит, которым Неферти обычно защищал Тутмоса от копий и стрел, был бесполезен. Слон повернул голову навстречу мчащейся прямо на него колеснице; казалось, от воздуха отделилась серая громада, хобот вожака поднялся ввысь, и громада заслонила солнце, отбросив зловещую тень. Рука Тутмоса дрогнула и крепко сжала древко копья, но расстояние ещё не позволяло нанести удар, который при особом искусстве охотника становится смертельным — удар копьём между глаз, в основание хобота, бывшего самым страшным оружием слона. Вот колесница всё ближе, ближе, всё яростнее стучит сердце Тутмоса. С коротким возгласом, вырвавшимся помимо его воли, фараон поднял руку и бросил копьё. Оглушительный рёв животного и фонтан густой тёмной крови, выбившийся из раны, показали Тутмосу, что он достиг своей цели — копьё вошло глубоко и закачалось в воздухе, подобно гигантской страшной булавке. Неферти осадил коней, заставил их пятиться шагом, и вовремя — у слона подогнулись передние ноги, под тяжестью упавшего тела задрожала земля, великан попытался хрипло протрубить ещё раз, и голова его упала, подняв тучу мелкого горячего песка. Ещё два копья вонзились в бок чудовищного зверя, но он был уже мёртв. Увидев гибель вожака, стадо заметалось, ещё несколько слонов стали лёгкой добычей охотников. Песок мешался с кровью, ручьями лившейся из ран, воздух наполнился рёвом и воинственными криками, Тутмос начал ощущать невыразимое упоение битвы, отозвавшееся сердцебиением и торжествующей улыбкой.

Внезапно дикий вопль потряс воздух, и сразу нельзя было понять, кто это кричит — человек или животное, но грохот опрокинувшейся колесницы и ужасающий хруст разъяснил, что произошло. Это был именно тот случай, об опасности которого всегда предупреждают старые охотники — слон был только ранен, боль ослепила его, и он в ярости бросился на причинившего её охотника, обхватил несчастного хоботом и с размаху бросил его на землю, оставив только груду окровавленных переломанных костей. Ещё никто не успел опомниться, как слон бросил свою первую жертву и ринулся на вторую, ещё одна колесница полетела наземь, бывшие в ней были раздавлены. Тутмос увидел на их месте только груду развороченной плоти, сам он был близко. Кто-то закричал: «Берегись, твоё величество!» Раненый слон уже бросился к колеснице Тутмоса, отчаянным усилием Неферти попытался развернуть её, но не успел — удар хобота обрушился сверху, он был так силён, что сломал дышло и опрокинул колесницу вместе с находящимися в ней людьми. Один из коней, запутавшихся в упряжи, был раздавлен, другой вырвался и помчался прочь, а слон уже стоял над победителем Митанни, который лежал на земле, оглушённый падением. Миг — и Кемет пришлось бы оплакивать своего фараона, но внезапно мелькнувший меч отсёк хобот слона, раздался оглушительный рёв, громада сдвинулась и покачнулась, и Тутмос вновь увидел солнце, которое мелькнуло из-за быстро заскользившей куда-то вниз громадной головы, странно обезображенной, тёмная бурная кровь хлынула из зияющей раны, и слон тяжело грохнулся на землю, едва не раздавив лежащего неподалёку Неферти. Никто ещё не успел понять, что произошло — ни поражённые ужасом воины, ни сам фараон, уже поднимавшийся с земли, только воин, отсёкший хобот слона, почтительно склонился перед владыкой и спрятал в ножны меч, нанёсший столь страшный удар. Это был простой воин меша, один из тех, кому на охоте была отведена весьма скромная роль, и было видно, что и сам он потрясён случившимся и не понимает, как это произошло, что движение его было скорее машинальным, чем сознательным, что подвиг был совершён одними руками, без участия воли и разума. Тутмос подобрал с земли расстегнувшееся ожерелье, хотел стряхнуть пыль с одежды, но только махнул рукой — пыль, песок и кровь покрывали не только одежду, но и тело. Несколько человек подбежали к нему, он был слегка бледен, что можно было разглядеть даже сквозь покрывавший кожу тёмный загар, но Тутмос велел готовить другую колесницу и наклонился над распростёртым на земле Неферти. Верный колесничий фараона был ещё жив, но одного взгляда было достаточно, чтобы понять — дух жизни уже покидает Неферти, надежды нет. Тутмос нахмурился, на мгновение его лицо исказилось, точно от боли. Он приказал перенести Неферти на свою барку и взошёл на новую, только что приготовленную для него колесницу. То, что после всего пережитого фараон решил продолжать охоту, вызвало изумлённое восхищение воинов, особенно тех, кому довелось увидеть вблизи бивни и хобот раненого слона. Но Тутмос, пристыженный своей неудачей, считал, что только этим проявлением смелости может оправдать себя хотя бы в собственных глазах, и ему были неприятны восхищенные взоры и приветственные крики, обращённые к нему.

Охота продолжалась ещё около двух часов, от руки фараона пали ещё два десятка животных, но теперь военачальники держались ближе к царской колеснице и были готовы отразить любую опасность, хотя подобной недавней уже не было. Приказав щедро наградить воина, спасшего ему жизнь, но не пожелав увидеть его, Тутмос вернулся на свою барку в весьма мрачном настроении. Победа, которую едва не одержал над ним митаннийский слон, — это ли не предвестие того, что вся борьба с Митанни ещё впереди? Вся затея со слоновьей охотой показалась ему неудачной и бессмысленной, а известие о смерти верного колесничего повергло в мрачное отчаяние. Однако он позвал к себе Чанени и приказал ему записать подробности битвы с исполинскими животными, не упоминая, однако, о падении с колесницы и грозившей его жизни опасности. Тутмос счёл это вполне позволительной уступкой своему тщеславию в его нынешнем положении — победа над Митанни не была полной, бегство Шаушаттара и мрачная определённость, с которой он заключил, что в ближайшие два года ему не придётся принимать дань поверженного Митанни, не давали ему покоя и вынуждали утешать самого себя описанием охотничьих подвигов. Огромное количество драгоценностей, слоновой кости и ещё доставка ценных пород деревьев, среди которых были и аш, и красный мер, и редкое дерево уат, немного утешили фараона, а уж когда Чанени по его приказу прочитал описание царской охоты на слонов, Тутмос пришёл в восторг и приказал щедро наградить не только всех охотников, но и начальника войсковых писцов. Вскоре после этого он со своим войском двинулся обратно в Нэ, где решил заняться новой, более тщательной подготовкой похода в Митанни.

* * *

Царевич Аменхотеп смотрел без всякого страха на кровь, которая капала из разбитой коленки, спокойно наблюдал за тем, как жрец-врачеватель промывает ранку, извлекает загрязнившие её песчинки, накладывает повязку из мягкого полотна. Через несколько минут он начал нетерпеливо морщиться, видимо, с трудом заставляя себя сидеть на месте, и сразу же сорвался с него, когда жрец сказал: «Всё готово, твоё высочество». Царица Меритра засмеялась, глядя на маленький подвиг своего сына, и обернулась к мужу, который тоже смотрел на царевича с улыбкой.

— Когда я носила его, мне казалось, что в моей утробе поселился целый табун боевых коней! Если он не станет спокойнее, нам придётся убрать из дворца все статуэтки, алебастровые светильники и маленькие ларцы, окружить себя бронзой и деревом. Слышишь, господин, как громко командует его высочество Аменхотеп? Поистине, от такого крика переломится ствол самой крепкой пальмы!

Тутмос засмеялся, обняв жену за плечи.

— Меритра, мужчина должен быть таким, если не хочет, чтобы его нарядили в женское платье! Видела ли ты, как он смотрит на коней? А если ему дают подержать узду, в глазах загорается пламя! Через год я подарю ему колесницу и коней, а мои колесничие научат его править. Жаль, что нет в живых моего верного Неферти.

— Кто же теперь станет твоим возницей, господин?

— Мне есть из кого выбрать. Вот когда отправлюсь к этому проклятому Кидши…

Меритра знала, что после второго похода в Митанни, окончательно поставившего это царство на колени, сделавшего его покорным данником Кемет, фараон больше всего мечтал о покорении Кидши. Он стремился к этому с упорством, которое походило на фанатизм, на сжигающее человека желание во что бы то ни стало повернуть путь Шаи в ту сторону, куда глядят горящие ненавистью глаза. Кидши был словно заколдован, стоял незыблемо под защитой своих зубчатых стен. Его правитель не только не платил дани Великому Дому, но и подбивал других скрывать в своих сокровищницах серебро, голубой камень и драгоценное дерево. Тутмос ещё один раз посылал войско к стенам Кидши, оно шло через то самое ущелье, в котором едва не погибли фараон и его спутники, но, попытавшись взять город решительным штурмом, войско потерпело неудачу и повернуло назад. Откровенно говоря, Меритра опасалась, что непокорный Кидши достанется в наследство юному воителю Аменхотепу, хотя Тутмос и клялся, что его презренный правитель будет казнён прежде, чем ещё раз взойдёт на небо яркая звезда Сопдет. Это казалось царице маловероятным, но она никогда не перечила мужу, предпочитая терпеливо выслушивать его хвастливые обещания и свирепые угрозы. Он имел на это право — за семнадцать лет своего единоличного царствования совершил тринадцать походов, большая часть которых была удачной. Тутмос-воитель, гроза Ханаана, победитель Митанни и Куша — кто мог узнать в свирепом льве того молчаливого угрюмого юношу, который безмолвно сносил насмешки придворных и надменные приказания женщины-фараона? Обложив покорённые царства суровой данью, назначив наместников в самые отдалённые области — кстати, его любимец Дхаути недавно стал наместником всех северных стран, — он мог бы спокойно сидеть на своём золотом троне, принимая послов с их дарами и заверениями в дружбе, в которой за лестью скрывался неодолимый страх. Но Кидши и Тунип не были покорены, и оба они, взятые вместе, казались Тутмосу более лакомой добычей, чем всё царство Митанни. Из последнего похода он привёз в Нэ такое количество военной добычи, что каждый воин, убивший не менее пяти врагов, получил в награду раба и рабыню и несколько сат пахотной земли. По всей стране воздвигались величественные храмы во славу богов Черной Земли, а прекрасный Ипет-Сут только за последние три года обогатился новыми пилонами, обелисками и покоями, в которых полы были выложены листовым золотом. А сколько пленников было приведено в Кемет! Не только военачальники, но и простые воины уже не нуждались в таком количестве домашних слуг, ибо иноземцы не работали на полях и в садах и в основном трудились в ремесленных мастерских, и свита фараона обогащалась новыми отборными телохранителями, а угодья великих богов, в особенности Амона, — новыми ткачами и гончарами, работавшими от зари до зари. Теперь не только каждый житель Нэ, но и житель какого-нибудь Хут-нисут смотрел на иноземца сверху вниз, какого бы ни был маленького роста, и Мен-Нофер, в котором было особенно много вавилонян, ханаанеев и митаннийцев, казалось, весь поднялся на цыпочки и потянулся к небесам. Мало кто уже помнил времена, когда женщина-фараон принимала возмутительные подношения правителей Ханаана, похожие скорее на подачки, помнили только снаряженное ею путешествие к земле Паванэ и то, как она приказала извлечь из саркофага мумию своего отца, Тутмоса I, чтобы освободить драгоценный саркофаг из красного кедра для своего супруга, рано умершего Тутмоса II. Помнилось и имя Сененмута, отца нынешней царицы, построившего роскошный поминальный храм Хатшепсут — сам Тутмос нередко с завистью поглядывал на его колонны и террасы, досадуя, что его собственный поминальный храм выглядит значительно скромнее. Если бы Сененмут был жив, пожалуй, можно было бы призвать его ко двору и поручить ему наблюдение за всем царским строительством — теперь, по прошествии лет, Тутмос был готов простить кое-какие давние обиды, первостепенное значение имело теперь то, что потомки будут судить о его царствовании прежде всего по оставленным им постройкам. А Сененмут был прекрасным архитектором, в этом не было сомнения… Впрочем, что толку печалиться о том, чего нет? Настоящее было столь бурно и радостно для Кемет, что у большинства её жителей не возникало желания вспоминать о прошлом, даже о том хорошем, что было в нём. Только вдовы и сироты убитых в многочисленных походах воинов могли с горечью вспоминать мирное владычество Хатшепсут, но их соседи, вернувшиеся с богатой добычей и ставшие собственниками земли, и слушать не хотели никаких жалоб и восхваляли царствование его величества Менхеперра так громко, что похвалы заглушали тихие рыдания и жалобы. Мудрые люди сравнивали нынешнюю жизнь Кемет с первыми днями разлива Хапи, когда великая река бурно и стремительно несёт вперёд свои воды, и предрекали скорое счастливое будущее, которое вырастет на оставленном рекой белом плодородном иле. Ещё говорили, что со времени воцарения его величества Тутмоса III женщины, до сих пор приносившие только дочерей, стали рожать сыновей. Кемет были нужны новые воины, и они подрастали в дворцах и в хижинах, славя имя доброго бога Менхеперра, и сам Тутмос в последнее время стал отцом ещё пятерых сыновей, их принесли ему младшие жёны и наложницы. Но кто из них мог сравниться с первенцем, появление которого было радостно, как восхождение на небосклон звезды Исиды? Царевич обещал вырасти крепким и сильным, он и родился таким, да и сердца обоих родителей подсказывали им, что несчастливое прошлое ушло безвозвратно, спало с глаз, как тёмная пелена, что Хатшепсут больше не властвует над ними. Было только одно, что немного огорчало Меритра, — сыновей у неё больше не было, после Аменхотепа родились ещё три дочери, но две из них покинули землю, едва успев получить благословение доброго Шу. Она знала, что Тутмос любит её, и отвечала ему такой же любовью, разве что слегка ревнивой — когда Тутмос видел сына, жены для него не существовало. Но мудрость сердца Меритра помогла ей смириться и с этим, и теперь, когда Тутмос отдыхал в Нэ после войны с Митанни, она чувствовала себя совершенно счастливой.

и сейчас ей было только немножко жаль, что Тутмос слишком быстро убрал руки с её красивых плеч.

— Меритра, клянусь священным именем Амона, этот мальчик будет сильнее меня! В его возрасте я ещё не умел натягивать большой лук, а он уже почти справляется с этим.

Меритра мудро предпочла не заметить этого «почти».

— Он силён, как лев! Я боюсь порой, что он переломает мне кости, когда обнимает меня. Поистине, силу его рук можно сравнить с твоею, господин.

Тутмос улыбнулся, очень довольный.

— Такой будет крепко сидеть на троне! Когда придёт время, он разделит со мной власть, и я научу его многому, чему меня не успел научить мой вечноживущий отец.

— Это случится ещё не скоро, любимый.

— Надеюсь! Моя стрела пока ещё пробивает насквозь три медные мишени.

Он был так же хвастлив, как в юности, и хвастался наивно и простодушно, вызывая порой улыбку на губах мудрых царедворцев. Всем был ещё памятен случай, когда фараон предложил славящемуся искусством стрельбы из лука митаннийскому царевичу состязание в присутствии всех придворных, и его стрела с первого раза пролетела через двенадцать медных колец. А побеждённый царевич получил такую награду, о которой не смел даже мечтать.

— После покорения Кидши отправлюсь в гости к почтенному Менту-хотепу. Он давно намекает, что неплохо было бы моему величеству лично появиться на юге со своим войском. Почему бы и нет? К тому же царский сын Куша предлагает мне хорошее развлечение — охоту на носорогов…

— Это так опасно!

— Не более, чем охота на слонов.

— Мне говорили, что носорог очень коварен, что он меняет направление своего бега совершенно неожиданно, когда охотник уже готов нанести удар.

— Откуда тебе это известно, Меритра?

— От Менту-хотепа.

Тутмос весело рассмеялся.

— Сам-то он, должно быть, частенько охотится на носорогов! Хорошо бы ещё пригласить на эту охоту Рехмира и Менхеперра-сенеба, моих храбрейших советников, которым встреча с коварным носорогом пойдёт только на пользу.

— Боюсь, они тебя считают коварным носорогом, твоё величество. Ты всегда слушаешь их советы и всегда меняешь направление бега в самый неожиданный миг.

Тутмос не выдержал, сжал в объятиях маленькую царицу так, что действительно едва не хрустнули кости. Она умела польстить его тщеславию так тонко и так вовремя, что это всегда доставляло удовольствие и ему и ей. Сейчас её льстивое замечание вызвало порыв нежности у Тутмоса, и он покрыл шею и плечи жены страстными поцелуями, от которых затрепетала бы и менее влюблённая женщина. Однако Меритра с очаровательной улыбкой сдержала слишком откровенную ласку мужа и, блаженно вздохнув, положила голову к нему на грудь.

— Отчего я не вижу Рамери, начальника твоих телохранителей? — спросила она после недолгого молчания.

— Что? — Тутмос, поглощённый нежностью и, быть может, приятными воспоминаниями, не расслышал вопроса.

— Я спрашиваю о Рамери. Неужели, дав ему свободу, ты отпустил его совсем, господин мой?

— Рамери? Нет… Разве я могу отпустить этого хуррита и разве сам он уйдёт от меня? Я отпустил его на время, чтобы он мог побыть со своим сыном.

— У него есть сын? Я этого не знала.