Тверской баскак. Том Пятый

Перестаю вслушиваться в монотонную речь архиепископа и иронично усмехаюсь.

«Хорошо хоть монголы этого не слышат!»

Закончив говорить, священник одевает на ребенка плащ и запястья.

— Пусть эта одежда напоминает тебе о том, — продолжает он торжественно бубнить, — какое усердие в вере должно воспламенять тебя…!

Еще пара минут торжественной бессмыслицы, и архиепископ вручает Конрадину скипетр и жезл. Маленькие ладошки мальчика едва могут удержать их, и во взгляде Герхарда фон Даун я замечаю искру презрительного сочувствия. Впрочем, это ничуть не мешает ему торжественно и велеречиво изречь.

— Пусть эти знаки служат тебе напоминанием в том, что ты должен с отцовской строгостью наказывать подданных и протягивать руку милосердия слугам божьим, вдовам и сиротам…!

Едва он закончил, как Арнольд II Изенбургский и Конрад фон Хохстаден, архиепископы Трира и Кельна, тут же помазали ребенка святым елеем и водрузили ему на голову тяжелую корону.

«Ну вот, кажется, дело сделано! — Мысленно поздравляю себя с успешным окончанием многомесячных трудов. — Теперь посмотрим, как долго юноша сможет противостоять своей трагической судьбе».

Тут я имею в виду, что согласно некогда изучаемым мной учебникам истории, Конрадину осталось жить не так уж и много. Всего через десять лет топор палача должен оборвать его непростую и бурную жизнь.

Все три архиепископа провели Конрадина к трону и, усадив его, отступили. Теперь пришла очередь подданных. Первым шагнул вперед герцог Баварии, опустившись на одно колено, он произнес клятву верности. За ним двинулись остальные герцоги и графы.

В этом начавшемся оживлении, я вдруг замечаю проталкивающегося ко мне Еремея. Стоящий за спиной Калида тоже заметил его и встревоженно забурчал мне в затылок.

— Гля, Стылый-то как торопится! Случилось чего, что ли?!

В душе екает нехорошее предчувствие, но внешне я храню полнейшую невозмутимость.

Еремей, наконец, протиснулся к нам и с ходу зашептал, возбужденно пуча глаза.

— Ордынцы снимаются с лагеря!

«Это, конечно, важная новость, — думаю я про себя, — но спокойно могла подождать до конца церемонии!»

Награждаю Еремея суровым взглядом, но тот, не замечая, продолжает.

— Позавчера гонцов послали. Четверых! Одного за другим! Потом три сотни нехристей куды-то отправили, и те на юг помчали. — Он бросил на меня словно бы извиняющийся взгляд. — Как ты, господин консул, и приказывал, я остался следить за лагерем. Утром, гляжу, начали сбирать лагерь. Ну, решил тоды, надо гонца слать.

Замявшись, Еремей почесал затылок.

— Потом, подумал-подумал и решил сам ехать. Едва тронулись, гляжу по следу, что те три сотни ордынцев, что вчерась на юг взяли, обошли лагерь по кругу, а затем в нашу сторону направились.

Он выдохнул, явно подбираясь к главному, и я уже понял, что впереди неприятные новости.

— Едем, значит, — не прерываясь, рассказывает Стылый, — и тут гляжу, следы нехристей прямо к нашей южной заставе ведут. Подозрительно мне тут стало. От этих басурманов хорошего ждать не приходиться.

Здесь следует сказать, что поначалу город Ахен ворота мне не открыл. Жечь его было нельзя и потому пришлось брать в осаду. Поставили три лагеря. Один, основной, перекрывающий дорогу на восток и еще два, вспомогательных, на юго-западном и северо-западном направлениях. В общем, перекрыли все пути подвоза продовольствия, и через пару недель горожане одумались и решили договариваться. К взаимопониманию мы пришли быстро, но «блокпосты» я решил оставить. На всякий случай, так сказать! Строились они по тому же принципу, что и основной лагерь. Периметр, ров, вал! Гарнизон — рота пикинеров, взвод конных громобоев и две баллисты.

Все это промелькнуло у меня в голове, а Еремей уже подошел к развязке.

— Ну, значиться, пошли по следу. Седня под утро, выезжаем к заставе, а там уже бой идет вовсю. Видно, что наши со стороны города дозор несли справно, а с юга ворога не ждали и проморгали. Ордынцы в ночи перевалили через вал и сразу в сабли! Гляжу, там свалка идет, самый разгар! Наши все в панике, пики побросали и кто-куда, а нехристи рубят их как курят неразумных.

Не дослушав чем все это закончилось, бросаю яростный взгляд на Калиду.

— Кто там ротный?! Коли выжил, то под суд и, чтоб без жалости!

Калида мрачно кивнул, а Еремей взмахнул рукой.

— Не, не выжил! Прохора Тимофеича ужо не земным судом судить. Ему топереча бог судья! — Он нервно смял в руках шапку. — Видал я его тамо, со многими тож лежал с порубленной головой!

Стылый сокрушенно замолчал, и я раздраженно вскидываюсь на него.

— Чего застыл, дальше то что?!

— Так это, — Еремей тут же встряхнулся, — басурмане бы всех перебили, да Гринька, молодец! Он своих громобоев к северным воротам отвел, и как ордынцы туда сунулись, так они залпом по ним. Умылась татарва кровушкой и откатилась, малость. Тут к Гриньке стали остальные подтягиваться, кто еще жив остался. Встали они значит у ворот, кто с чем, а басурмане на них вновь поперли. Громобои их огнем, а те все едино прут. Пошла уже резня врукопашную! И тут баллиста, что у северных ворот стояла, очнулась. Жахнула зарядом прямо в татарскую гущу. Огнем полыхнуло знатно, и враз все черным дымом заволокло. Ордынцы отскочили назад, засуетились! И тута я, значит, замечаю, что с десяток степняков в этой суматохе впрягли лошадок в тачанку, что на южном валу без догляда осталась и уже покатили ее к воротам.

Говоря, Еремей вдруг посуровел взглядом, словно бы вновь вернулся в тот миг.

— Вижу такое дело и говорю тоды своим. Мало нас, а нехристей тьма! Потому никого не неволю! А кто готов за дело правое постоять, за мной!

Гордо вскинув подбородок, капитан глянул мне прямо в глаза.

— Скажу тебе честно, господин консул, никто не дрогнул. Кинулись мы впятером на татар! Тех, что баллисту тянули, порубили враз, но другие облепили нас со всех сторон! Рубились мы знатно и полегли бы все там до единого, но судьба смилостивилась. С главного лагеря заметили дым пожарища и подмогу послали. Ордынцы, как увидали то, так на коней и ходу.

Стылый вновь замолчал, но я не понукаю его. Все уже понятно без слов. Расслабились бойцы за полтора месяца, а война этого не любит. Хорошо, что хоть закончилось все не совсем уж плохо, хоть и крови пролилось немало.

Решив про себя, поворачиваюсь к Калиде.

— Ты, вот что! Разборов случившегося не чини, кто повинен, тот поди мертв уже. Гриню, что громобоями командовал славно, награди червонцем, а бойцов его серебряным рублем за доблесть. Дозорным, что дым заметили тож по рублю! Чтобы все знали, кто службу блюдет худо, тому смерть лютая, а кто радеет, тому награда!

Тут я вновь перевожу взгляд на Еремея.

— Ну, а тебя, Еремей Фролыч, за службу твою верную жалую полковником! Заслужил! Бойцам же твоим, тем кто вместе с тобой баллисту отбивал по золотому флорину! Тому, кто жив остался, Калида здесь выдаст, а за тех, кто смерть геройскую принял, семья дома получит.

Калида одобрительно кивает на каждое мое слово, Еремей, вытянувшись во фрунт, поедает меня глазами, и в этот момент я слышу, как архиепископ Герхард торжественно объявляет, что Германия присягнула своему императору. Его голос эхом растекается под сводами собора, а Конрадин встает с трона и медленно идет к выходу.