Творец слез

Ригель в свой день рождения, вечером, в своей комнате, схватившийся за волосы, с расширенными зрачками.

Ригель сжимает кулаки, щурит глаза и пятится от меня.

Ригель в коридоре, его рык раненого зверя за спиной: «Хочешь меня исправить?»

Я пыталась сопротивляться этому нашествию воспоминаний, но они цеплялись одно за другое и затуманивали зрение. Наконец в памяти возникла последняя деталь новой картины мира.

Маленький Ригель за пианино в Склепе. Кураторша, как и всегда, протягивает ему белый леденец.

Она давала ему не леденцы. Это были таблетки.

У меня перехватило горло. Я едва могла слышать доктора, который продолжал говорить.

– Когда такие травмы случаются у человека с хрупкой психикой, его мозг стремится защитить систему. Бессознательное состояние, в которое он впадает, в большинстве случаев переходит в… необратимую кому.

– Нет, – выдохнула я.

Меня трясло, и все повернулись в мою сторону.

Он спрыгнул с моста ради меня. Хотел спасти меня. Ради меня.

– Ника…

– Нет!

В приступе тошноты я наклонилась вперед, горло обжег желудочный сок, разъедая то, что осталось от моего тела. Кто-то подошел, чтобы придержать меня, но я оттолкнула его.

Боль накрыла меня черным колпаком, и я потеряла последнюю ниточку, связывающую меня с реальностью.

– Нет! – истошно крикнула я и свесилась с кровати, пытаясь дотянуться до Ригеля. Я не верила, что это конец.

«Мы должны были быть вместе. Вместе!» – кричала моя душа, корчась от боли.

Я слышала голоса – видимо, меня пытались успокоить, но потрясение было настолько сильным, что я ослепла и оглохла.

– Ника!

– Нет!

Я оттолкнула руки Нормана и резко сдернула с себя одеяло. В уши прорвались крики и протестующие возгласы, сломанные ребра заныли. Меня пытались удержать, но я извивалась что было сил, и теперь уже мои крики бились о стены палаты.

Кровать дернулась с металлическим лязгом. Я извивалась, брыкалась, толкалась, царапала воздух. Когда я вскинула руку, из нее вырвалась игла-катетер. Чьи-то руки схватили меня за запястья, пытаясь удержать – и превратились в кожаные ремни в темном подвале. На меня снова навалились ужас и тоска.

– Нет!

Я выгнула спину, хватаясь за кого-то рядом.

– Нет! Нет! Нет!

Вдруг я почувствовала укол в предплечье и щелкнула зубами так сильно, что во рту появился привкус крови.

Страх и ужас притупились, реальность как будто ускользала от меня. И в наступившей темноте мне виделось только черное беззвездное небо и волчьи глаза, которые уже никогда не откроются.

– У нее шок. Это нормально. У многих пациентов случаются срывы, такое бывает. Понимаю, вы очень обеспокоены тем, что сейчас произошло, но теперь можно не волноваться. Ей просто нужно отдохнуть.

– Вы ее не знаете… – Голос Анны дрожал. – Вы не знаете мою дочь. Если бы вы знали Нику, то не говорили бы, что это нормально. – Затем, всхлипнув, добавила: – Я никогда не видела ее такой.

Их голоса исчезли в далеких вселенных. Я погрузилась в густой искусственный сон, и время куда-то исчезло вместе со мной.

Не знаю, в котором часу я очнулась. Голова гудела, как трансформаторная будка, свет резал глаза. Первое, что я заметила, разлепив опухшие веки, – золотой блеск. Но сиял не солнечный луч и не лампа – волосы.

– Эй, – прошептала Аделина, когда я наконец сфокусировала на ней взгляд.

Она держала меня за руку, и по щекам у нее текли слезы. Аделина заплела волосы в косу, как всегда делала, когда мы жили в Склепе. Ее тугая коса в отличие от моей сияла, отражая естественный или искусственный свет, даже в тех серых стенах.

– Как… как ты себя чувствуешь?

Ее лицо выдавало боль и беспокойство за меня, но она, как и в детстве в Склепе, умела так улыбнуться, что на душе у меня становилось очень спокойно.

– Может, хочешь пить?

Я чувствовала во рту горький привкус желчи, но промолчала и даже не пошевелилась. Аделина поджала губы, затем мягко высвободила свою руку из моей.

– Хотя бы один глоток…

Она потянулась к тумбочке рядом с моей койкой, чтобы взять стакан с водой. Проследив за ее рукой, я заметила второй стакан, в котором стоял одуванчик. Я собирала такие в детстве, во дворе приюта, дула на них и мечтала о том, как однажды попаду в добрую сказку.

Она об этом знала… Одуванчик принесла она.

Аделина приподняла спинку кровати, чтобы мне было удобнее пить, и поднесла стакан к губам. Я сделала пару глотков. Было заметно, что ей тяжело видеть меня такой беспомощной. Она поправила одеяло, и ее взгляд упал на мою руку, где виднелся красный след, оставленный катетером. Ее глаза наполнились слезами.

– Они хотели привязать твои руки, – прошептала она, – чтобы ты больше ими не махала и не навредила себе… Я упросила их этого не делать. Анна тоже была против.

Аделина подняла лицо, выплескивая боль вместе со слезами.

– Его не переведут.

Она хрипло разрыдалась и обняла меня. Впервые в жизни я отвечала на человеческую любовь молчанием, лежа неподвижно, как кукла.

– Я тоже не знала, – сказала Аделина, крепче сжимая меня за плечи, – я не знала о болезни… Поверь!

Я позволяла ее слезам литься, позволяла ей дрожать, прижиматься ко мне и обнимать, как она всегда позволяла мне. И когда Аделина упала на мою измученную грудь, я подумала, что боль, которую мы обе чувствовали, не была одинаковой.

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем Аделина наконец отпустила меня. Она выпрямилась на стуле и сидела, опустив голову, словно, несмотря на боль, собиралась с силами, чтобы попытаться снова стать мне опорой.

– Ника, есть одна вещь, которую я никогда тебе не говорила.

Она произнесла эти слова так печально, что я повернула голову и посмотрела на нее. Аделина достала что-то из кармана, затем дрожащими пальцами положила это мне на одеяло. Скомканный полароидный снимок. Мою фотографию, сделанную Билли, которую я так и не нашла, поэтому была уверена, что потеряла ее.