Твой образ (Второе лицо)

5

В этот уголок парка больные забредали редко, только по воскресеньям, когда не было процедур и врачебных обходов. Тенистая аллея среди старых разросшихся каштанов вела в беседку, скрытую от глаз диким виноградом. Рядом - сосновая рощица, в которой водились клесты.

Еще издали Некторов увидел Тошу. Она расхаживала возле беседки, напряженно поглядывая по сторонам. Вот заметила его, неуверенно пошла навстречу. Светлое широкое платье свободно облегало ее раздавшуюся фигуру, и снова она показалась чужой, незнакомой. Остановились. С минуту молча рассматривали друг друга. Наконец он предложил:

– Сядем?

Вошли в беседку, уселись на противоположных скамейках и опять уставились друг на друга.

"Пусть это не совсем Виталий, все равно буду любить и жалеть его, мысленно уговаривала себя Тоша, стараясь держаться поспокойней.
– Хуже, если бы передо мной оказался Виталий, не помнящий о наших встречах, о моих руках и губах. Буду считать, что он всего лишь переоделся". И все старалась отыскать, но не находила в этом хмуром толстеньком человеке черты утерянного мужа.

"Что ей надо от меня?
– думал в это время Некторов.
– Или одолевает любопытство, каков я теперь? А может, беспокоится об алиментах на будущего ребенка? Да нет, она не мелочная, ее мысли вовсе не об этом. Но ведь не продолжает, в самом-то деле, любить мою душу? Смешно. Моя душа насквозь пропиталась бородулинскими соками, значит, я теперь не тот, и нужно сказать ей об этом". Но неожиданно спросил:

– По школе очень соскучилась?

Тоша вздрогнула. Низко, почти у лица, порхнула какая-то птаха.

– Клест, - пояснил Некторов.
– Здесь много клестов. Бытует поверье, что эти птицы переносят людские болезни на себя.

– Так их нарочно развели здесь?

– Нет, конечно. Предрассудки все это. Хвойная рощица, вот и поселились.

"Об этом ли нам говорить?" - подумала она и, не сводя с него взгляда, сказала:

– Я знаю, о чем вы... то есть ты... Да, ты! Знаю, о чем сейчас твои мысли.

"Меня раздражает твой квадратный подбородок, но тебе никогда не догадаться об этом!" - мелькнуло у него. Сухо сказал:

– Я вел себя по-свински, прости.

– Да что ты!
– глаза ее влажно покраснели, она с трудом улыбнулась и замахала руками; - Ты молодец, умница! Что бы я делала, если б так ничего и не узнала? Все эти дни я только о тебе... О том, как хорошо нам было в лагере и как мы надолго поссорились, потом помирились, и было еще лучше. Теперь уже все знают, что с тобой случилось - и Манжуровы, и Котельниковы. Все ужасно рады, что ты жив! Ну представь: каждое воскресенье бегали с цветами туда...

– На кладбище, что ли?

– Ну да. И вдруг... Говорят, такую штуку мог отколоть только ты. Рвутся, хотят увидеть тебя.

– Еще чего!
– он заерзал по скамье.
– Ни в коем случае, пока я этого не захочу сам!

– Да-да, конечно, - спешно согласилась она.
– Только не волнуйся, тебе нельзя волноваться.

– Очень переживали? Только честно!

– И не стыдно о таком?..

– А народу много было?

– Ой, много!
– Тоша обхватила голову руками, припомнив тот тяжкий день.
– Студентки рыдали. А одна девушка, говорят, дня три не уходила с кладбища.

"Интересно, кто бы это?" - подумал он с тщеславным удовольствием.

– Запомни, для женщины...

– Внешность мужчины мало значит?

– Представь!

– Но я ведь не просто сменил костюм. Я теперь химера: то ли грифон, то ли кентавр, то ли русалка! Словом, черт знает кто.

– Не надо так о себе, - она вынула платок из кармана широкого, присборенного на кокетке платья и приложила к глазам.

– Ты вот что, - губы его скривились.
– Маме пока ни слова. Или уже проболталась?

– Нет, конечно. Боязно...

Он прочел в ее глазах жалость, и его стал разбирать смех. Вот уж никто, кроме матери, и то, когда он был ребенком, не жалел его.

– Тоша, голубушка, - он встал, подошел к ней, взял за руку.
– Неужто тебе и впрямь жаль меня?

– У нас будет сын, похожий на тебя прежнего, - сказала она, глотая слезы.

Ему почему-то было неприятно услышать это. Он уже начинал привыкать к себе теперешнему, и ее слова были восприняты, как отталкивание от его нынешнего облика, в то время как Тоша тянулась к нему со всей открытостью и щедростью своей натуры. То, что он жив, было радостным и горьким чудом, которое она безоговорочно приняла своим измученным сердцем.

– Все так необычно, - говорила она сбивчиво, прикладывая к мокрым щекам ладони.
– До сих пор я считала, что операции, о которых ты рассказывал, не скоро, в будущем... С другими. И вот... Я верю, ты выдержишь все это... А мама... Господи, это же мама! Вот увидишь, все будет по-прежнему. Знаешь, - она вскинула голову, - Арахна в греческих мифах, даже став пауком, продолжает ткать свою нить.

– Благодарю за прелестное сравнение, - усмехнулся он.

– Что это я...
– она в отчаянии потерла виски. Губы ее дрожали.
– Я ведь вот о чем: в любых обстоятельствах человек не меняет своей сути. Не должен менять.

– Успокойся, - он сочувственно сжал ей руку.

Она жалобно улыбнулась:

– Мне еще нравится у Толстого: каждый недоволен своим состоянием, но никто не жалуется на отсутствие ума. А помнишь, когда мы сбежали из лагеря на два дня в Симеиз, ты читал мне на пляже Звягинцеву:

Но вот какое диво:

душа горит всего сильней, когда

прекрасное бывает некрасиво,

и пышности в нем не найдешь следа.

"Ну не забавно ли?
– подумал он.
– Вчера подбадривали философией, сегодня стихами. Удивительный народ эти женщины".

Знакомым жестом Тоша очертила пальцем его профиль со лба до подбородка:

– Я скоро привыкну... Обещаю.

Это быстрое примирение с его новым обликом вовсе не обрадовало. Он неловко отпрянул, смутился и выскочил из беседки.

– Вот, полюбуйтесь!
– Петельков бросил на стол профессора ворох корреспонденции.
– Больше половины из-за рубежа. Несколько писем мне, остальные вам. Умоляют, настаивают и даже требуют, чтобы поскорей опубликовали подробности операции.

– И мало кто интересуется душой оперируемого.
– Косовский распечатал два письма, бегло пробежал глазами и отложил.

– Не кажется ли вам, что Некторов слишком прижился в клинике? Волнует его нелюдимость, замкнутость, нежелание видеть друзей и родных. Все это логично, ожидаемо, но есть ведь предел...

– Не торопите событий, Борис Григорьевич.

– А чем кончилось его свидание с женой?

– В тот день он почти ничего не ел, а Тоша ушла с заплаканными глазами.

– Меня он до сих пор считает своим первым врагом.

– Это не должно удручать. Есть нечто более серьезное.

– И все же неприятно, когда на тебя косятся, как на преступника.