Ты следующий

— Пил я все эти ваши новые выдумки, как же. Летом работал вон тут в киоске с чехами и даже чешский выучил. Через год пойду у немцев поработаю. И по-ихнему тоже научусь. Я на лету схватываю. Мы, болгары, ко всему способные. А так все новое трудно дается. Пришлось нам тут попотеть. Ничего же вокруг не было! Лес дремучий! И в нем полно змей — старых, толстых! И где они только так отъелись? Но чехи не любят загорать со змеями. Нет — и все тут! И тогда начальник догадался напустить на них ежей. Ты не поверишь — целые самосвалы ежей! И нет больше змей. Современно у нас, чисто, свободно!..

Потом, уже в номере, я думал: устами этого недоумка кто-то доносит до меня истину. Нашим литературным зарослям тоже нужны ежи, чтобы стало вот так же вот современно, чисто, свободно…

Книга Мирослава Янакиева была самым настоящим ежом, который гнал всех идеологических пресмыкающихся прочь с пляжа муз. И я им восхищался.

(Моя дочь как-то принесла домой ежа. Она нашла его на вокзале в пустом товарном вагоне. И еж долго топал по нашим комнатам. Такой милый и забавный. Но я, конечно, не буду утверждать, что именно еж — мое любимое животное.)

Иголочки исчисляемых структур стиха оказывали на меня такое же действие, как пуантилизм Жоржа Сёра, который математически выводил необходимость присутствия тех или иных цветов. В игре точек было что-то механистическое и безжизненное. У пуантилистов мне не хватало движения. Стихии свободной линии. Свободы!

А может, все сводилось к магическому смыслу слова «свобода»? Свободный стих становился сопротивлением классическому непоколебимому догматизму. Политические аллюзии рождались сами.

В своем докладе я подчеркивал, что для того, чтобы понять свободный стих, следует прежде всего осознать разницу между ритмом и метром. (И до сих пор я считаю, что это чрезвычайно важно.) Свободный стих возвращал к первичности, к «свободной воле» поэтического ритма, который не мог быть заперт в строгое чередование ударных слогов. Мне казалось важным «опровергнуть» точку зрения, согласно которой свободный стих считался чуждым болгарской национальной традиции и рассматривался как атрибут западных, буржуазных, упадочных школ. По-видимому, больше всего раздражала как раз моя попытка «доказать», что свободный стих очень близок к болгарским поэтическим корням — к фольклору.

Когда я писал доклад, я отдавал себе отчет в том, что то, что мы называем «свободным стихом», часто отличается по смыслу от западноевропейского термина «верлибр». Такие отличия, связанные с языковым ладом, совершенно естественны. Тем не менее мне показалось страшным «открытие», что мы по-разному трактуем понятие свободы.

Наши канонизированные при жизни партийные поэты писали тогда благословенным классическим стихом. Для эстетического догматизма он был чем-то вроде геоцентрической системы для богословия. Оспаривание этого «мироустройства» подрывало основы системы. Свобода была классовым понятием. Мы наступали на мозоль «сталинскому ампиру».

Вот почему вопрос о свободном стихе воспринимался так болезненно и был так политизирован. Его истинной природой была Свобода. А политики склоняют это слово на все лады и запускают в обращение, как денежный знак без номинальной стоимости.

Что поделаешь: демагоги расплачиваются словами, идеалисты же — за слова.

24 января я прочел свой доклад «Что такое свободный стих и может ли он прижиться в Болгарии» перед секцией поэтов. Корифеи Союза писателей благоразумно отсутствовали. Но пришли и высказались Саша Геров, Владо Башев, Цветан Стоянов, Драгомир Петров… Естественно, не могло обойтись без спора. Все принималось «к сведению». Саша Геров заранее «перевел» несколько строф живого болгарского классика на нормальный язык, выдержав порядок слов простых смертных. От помпезного стихотворения осталась лишь смешная банальность. Точнее, ничего не осталось.

У меня же после собрания осталось чувство неудовлетворенности. Неужели только на это были направлены мои наивные усилия? Чтобы в графе «мероприятия в секции» поставили галочку? Чтобы мы посмеялись в компании друзей? Друзья, наверное, почувствовали мое разочарование и потащили меня в Клуб журналистов.

— Не бери в голову, Любо, — успокаивал меня Божидар. — Скандал и шумиха никуда от нас не денутся.

— Я уже целый час сочиняю статью для предстоящей дискуссии, — шутил Цветан.

А Господь благоволит к шутникам.

Внезапно, так, как вспыхивают мокрые угли, когда их сгребают в кучку в закрытой печке, разразилась пресловутая «дискуссия о свободном стихе».

Болгарская «сердитая молодежь» давно искала повод скрестить клинки с догматиками. И вот подвернулся подходящий случай. Тема свободного стиха легко перетекла в проблемы традиции и новаторства, в противопоставление пасторальных и урбанистических мотивов, а оттуда перешла к опасным политическим аллюзиям, к антитезе ревизионизма и догматизма. И именно таким вот самопальным способом разгорались споры, поляризующие все вокруг. Даже велись дискуссии о том, есть ли необходимость спорить «именно сейчас». Было ясно, что столкнулись не два мнения по какому-то литературному вопросу, а два взгляда, две точки зрения. Разумеется, вмешались и личные пристрастия. Воспалилась старая литературная вражда и ненависть. А ненависть, как это обычно случается, требовала более ясных классово-партийных позиций. Главными защитниками классического канона и выразителями патриархальной нетерпимости ко всему иностранному стали Николай Стайков и Иван Бурин. Но мы-то знали, что это была только вершина молчаливого опасного айсберга.

Ему навстречу двигались титаны Цветан Стоянов и Атанас Славов. Весь 1962 год главной акваторией столкновения были полосы газет «Литературен фронт» и «Литературни новини». «Как кротки эти большие и кроткие звери», — писал в одном из своих стихотворений Насо Славов, который вовсе не был кротким. Журналы «Септември» и «Пламя» тоже пытались воспламениться. В январе 1963 года Коста Павлов, Стефан Цанев и я выступили с чем-то вроде памфлета «В защиту!»… О какой защите могла идти речь — дискуссия была уничтожена одним хрущевским ударом. Не оказалось ни правых, ни виноватых. О дискуссии полагалось попросту забыть. Но результат получился печальный и неожиданный: наше поколение раскололось на своих и чужих. С юношескими иллюзиями было покончено. Деревенские и городские, патриоты и поклонники всего иностранного, тихострунные и громогласные, правоверные и сомнительные, люди того и люди другого — мы уже были беспощадно и навсегда разделены. И никакой апрельский клей не смог склеить осколки.

•

Во «Внутреннем отделе» газеты «Литературен фронт» моим начальником был Йордан Милтенов — симпатичный человек, усталый журналист, в молодости писавший стихотворения-гиперболы. За другими письменными столами сидели молодые беллетристы Александр Карасимеонов и Николай Тихолов. Не без моего вмешательства к этой веселой компании «на гонораре» присоединился и Коде Павлов. (С софийского радио его уволили чуть позже, чем меня.) Наша жизнь все еще была похожа на родео. Главным было удержаться в седле. Поэтому я бы не сказал, что в этом «Внутреннем отделе» мы только и делали, что болтали от скуки ногами. Время подкидывало нам новую работу — и внутри и снаружи.

А мировые анналы (выцветшие или нет — это другой вопрос) помнят, что:

17 января 1962 года Париж сотрясли семнадцать взрывов. Франция жила в ожидании военного переворота;

20 февраля американский космонавт Джон Гленн трижды облетел вокруг Земли;

19 марта генерал де Голль прекратил кошмарную войну в Алжире. А террористическая организация ОАС попыталась его убить;

с 14 по 20 мая Никита Сергеевич Хрущев посетил с официальным визитом Народную Республику Болгарию…

Боже мой! Интересно, помнит ли кто-нибудь об этом? Вы не сможете найти след этого события ни в одной из исторических хроник XX века. Холостой ход? Каприз? Что это были за причины, из-за которых вождь мировой революции позволил себе потратить целую неделю своей драгоценной жизни?