Ты так любишь эти фильмы

Я занял столик в углу и с тоскою посмотрел на поднос, который в целях конспирации пришлось перед собой поставить. Инструкция требовала, чтобы встречи с агентами проходили именно здесь, и я всегда появлялся чуть позже Виктора, чтобы не заставлять себя лакомиться помоями всемирной кухни. И сегодня я пришёл чуть позже назначенного, но Виктора не было. Я ждал мучительно долго, посреди тошнотворных запахов и ядовитых детских воплей. Напрасно прождав, поехал домой. В парадной соглядатай в чёрных очках по-кошачьи порскнул у меня из-под ног, в почтовом ящике лежала седьмая по счёту просьба жилконторы предоставить копии каких-то бумаг.

— Неужели так трудно перейти улицу?

Моя потаскушка морщится.

— Туда нужно было идти в среду.

— Да? И где же ты была в среду?

— На похоронах.

— И кто умер?

— Да так, никто. Культурный деятель. Издатель журнала «Знаки», если тебе это о чём-то говорит. Виктор Вольнов.

Мне это говорит о столь многом, что я не сразу справляюсь с собственным голосом.

— И как это произошло? Он болел?

— Нет, какие-то хулиганы убили. А может, это были неонацисты, — добавляет она и улыбается. И наклонившись погладить собаку: — Да, Корень?

Негодный пёс в ответ почему-то посмотрел на меня.

И Гриега

Два хороших начинания столкнулись лоб в лоб. Мы, которым предстояли трудотерапия и социальная адаптация. И девки, призванные служить в экспериментальный военный бордель. Они были первого призыва, мы — первой партии. Первопроходцы. Целинники. Пионэры.

Наш вождь, Лаврентий Палыч, сперва на что-то мрачно надеялся. Но когда выпал снег, растаял, превратив поля в болота, и потом выпал ещё раз, стало понятно. Что девки зазимуют с нами.

Из контингента сейчас мало кому было до баб, но и те немногие. Кто взбодрился. Обломались сразу. Первый же ходок получил по роже. «Ты чо, сука?! — вопил он между бараками. — Тебя затем и призвали!» — «Меня призвали родину обслуживать, а не торчков!» — вопила девка в ответ. «Ну ты глянь, — сказал коммерс Киряге. — Они что ж, идейные?»

У Лаврененко был вид человека. Который мечтает только о том, чтобы уйти в запой. И не вернуться. Он же понимал. Что не справится с истерией тридцати человек. Из которых двадцать — полные уроды. А остальные десять не станут сотрудничать. И ещё без лекарств и с этими бабами.

Тяжёлые времена накрыли. Лаврентия Палыча Лаврененко. Когда мерина подкормили, выяснилось. Что его не во что запрягать. Когда корову подлечили и она стала давать молоко, выяснилось. Что от парного молока контингент блюёт. То ли с непривычки. То ли от ломок. Когда Жору в последний момент. Вынули из петли. Подполковник распорядился привязывать. Самых больных на ночь к нарам. А когда их крики начали сводить с ума остальных. И охрана орала, требуя. Водки за вредную работу. Мы бы, голубчики, все в кандалах ходили. Или сидели прикованные. Цепей не нашлось.

Если бы Лаврентию Палычу довелось увидеть фильм «Апокалипсис сегодня» или даже прочесть первоисточник, «Сердце тьмы», он бы с лёгкостью себя. Идентифицировал. Я «Сердце тьмы» не читал, но знаю. Что такая книга есть. И режиссёр Коппола снял по ней свой не самый, но знаменитый фильм. Я сказал об этом Киряге. И что наш подполковник в роли Марлона Брандо имеет все шансы.

— А мы, значит, кто? Отрубленные головы на частоколе?

— Мы — джунгли.

Киряга из подручных материалов готовит. Какую-то страшную на вид микстуру. У него олдфэшн любовь к самопалу, и сам он. Винтовой вымершей формации и варщик. Поэтому Киряга верит, что. Всегда есть маза замутить средство. Которое поможет.

Коммерсу с его опиатными ломками не поможет ничто. Кроме опиатов. А половине звериков поможет только живодёр. Но Киряга ищет и пробует. Эксперименты с сырыми яйцами. Эксперименты с серой и вазелином. Мешок серы. Безбрежные запасы вазелина. Каждая крупинка идёт в дело. Эксперименты с дыханием. Коммерс уходит вниз по склону и грызёт там землю. Когда та показывается из-под подтаявшего снега. И грызёт лёд, когда земля и снег. Вновь замерзают в единый камень. Зелёный, вечно в холодном поту, вечно в холодной лихорадке. Но он молчит. И даже иногда улыбается. Той ещё улыбочкой.

Девки вносили лепту. Как умели. В жанре обличительного нытья. В формате «молитвы превращаются в угрозы». «Бля, да займи ты их чем-нибудь! — орал подполковник лейтенантику. — Боевой и политической подготовкой! Уставом гарнизонной службы! Что сам знаешь, тому и учи!» Но увы, лейтенантик. То ли ничего не знал сам, то ли не был прирождённым. Я хотел сказать, педагогом.

«Заткнись и веди себя достойно!» В нормальном уторчанном состоянии торчки никого не хотят убивать. Наркотики миролюбивее алкоголя. Что б там ни пиздела пропаганда. Не вина контингента, если. Нынешние обстоятельства в нормальные не годились никак. Это были обстоятельства тупые и извращённые. Питательная среда для заговоров. Рассадник психопатов. Мои тв-опера ржали бы. До упаду. Собирая картину преступления.

— Может, дембельский альбом заведём? — говорю Киряге.

— Не рановато ли?

— Так ведь условия, — говорю, — приближены к боевым. Каждый день как последний.

— Что ты знаешь, Гарик, о последних днях?

Киряге последние дни были за горами. Потому что у него не осталось времени подыхать. Поутру и среди ночи («всё равно бессонница») он шёл проверять. Не подох ли кто из его подопечных. И весь день он их чистил, кормил, мазал дрянью из серы и вазелина. Которую подопечные где могли слизывали. («Пусть лижут, глистов не будет».) Доктор Гэ у Киряги всегда был при деле: вода, навоз. А Киряга шёл к подполковнику. В сердце тьмы, за частокол с отрубленными головами. И призывал снарядить экспедицию на большую землю. И пусть с большой земли пришлют наконец вертолет. Хотя бы («мон женераль!») с антибиотиками. И ещё он грел воду и мыл коммерса. И кормил коммерса с ложки. Чтобы тому было чем блевать. («Потому что блевать чистой жёлчью вредно для здоровья».) И двадцать уродов начинали его ненавидеть ещё больше. Чем Лаврененко и охрану. Потому что Лаврененко и охрана тоже были уродами. А Киряга уродом не был. И ночами Доктор Гэ, я и коммерс, если очухивался, по очереди караулили. Чтобы Кирягу не убили.

Шизофреник

Я не забросил свой секретный номер, но с тех пор, как эфир подарил мне знакомство с Херасковым, незаметно для себя стал привередливее. Меня уже не устраивали случайные сердитые голоса, нелепые ссоры, пустые угрозы (а ведь какой точный образ, действительно пустые, полые, даже самая малая горошинка решимости и силы не перекатывалась под бессмысленно твёрдой скорлупкой слов), да, простите, пустые угрозы и пакости, произнесённые тихо-тихо, вполне задушевно, и тогда же я задумался о людях, вследствие их презираемой и, наверное, нужной работы вынужденных всё это впускать в себя и записывать или фиксировать. Сколько мерзостей, лжи, бессильного зла (ах, но разве же бывает зло бессильным, с его-то ядом в глазах и на языке и под языком, пусть даже руки перебиты, и хребет перебит), простите, сколько всего выливалось в их подслушивающие уши. Выбрали они сами этот путь или у них не было выбора, каково же им было? Я затыкал собственные уши, но в их глубине — где-то глубже языка и горла, на таинственном перепутье, в том месте, где встречаются горькие капли, если закапать их в уши, нос, глаза, и ты, не глотав, ощущаешь их вкус, — в их глубине жгло и покалывало. И я звонил Хераскову или ждал звонка от него, мы разговаривали — не поверите! — каждую неделю, и была такая радостная неделя, когда он позвонил трижды, и я почувствовал, обмирая от смущения и счастья, что ему это было нужно, и чем бы он ни руководствовался, это была не жалость — хотя потом, конечно, анализируя, пришлось себя окоротить и поставить на место, тем более что после Херасков не звонил так долго, что я перестал беспокоиться о себе и всерьёз забеспокоился о нём. Неужели что-то случилось? — пережёвывал я раз за разом. — Случилось что? Каталог опасностей всегда стоял у меня перед глазами: выбирай, пока на стену не полезешь. Опасности нечаянные, и кем-то спланированные для вас, и спланированные не для вас, но по недосмотру или оплошности (но только, конечно, это будет недосмотр и оплошность планировавшего человека, никак не судьбы, судьба как раз всё спланирует тщательно, хотя и с излишними, с человечьей точки зрения, затеями), да, простите, по недосмотру или оплошности произошедшие с вами.

Я ходил вечерами гулять по то мокрому (тогда он враждебно хлюпал), то замерзающему (тогда он враждебно хрустел) парку и уже почти надеялся, что на опасность нарвусь наконец сам (вот как судьба на живца выманивает нас из наших домов), и эти муки прекратятся, прервутся покоем морга или хотя бы забытьём больничной палаты.

Не было, скажут, ничего проще, чем набрать давно выученный номер. Даже если Херасков, живой и здоровый, ответит сам (как, впрочем, он и делал во все те немногие, бережно сосчитанные предыдущие разы), и по его удивлённому голосу я пойму, насколько назойлив, глуп, неуместен и неоправдан этот звонок был, я всё же достигну своей цели и смогу убедиться, что волновался напрасно. Но, далее, я знать не знал, живёт Херасков один, с женщиной или в кругу большой семьи (мало ли что в предыдущие немногие разы он подходил к телефону сам); что делать, если женщина или большая семья существуют и трубку возьмёт кто-то из них, и что им говорить, если — вдруг — я въяве услышу ужасную новость… В этой точке размышлений я леденел от ужаса и торопился принять снотворное, расплачиваясь кошмарами и за него, и за свою трусость. Когда я решился и назначил себе крайний срок, и срок этот почти, почти истёк, он позвонил сам.