Ты так любишь эти фильмы

Привалился к косяку. Молчит, смотрит.

Наш супруг одевается и чопорно, и красиво. Он ухитряется выглядеть нарядно там, где другой выглядел бы упакованным в офисную сбрую. То запонка празднично мигнёт, то булавка в галстуке, но главное — погляди! — сами галстуки, рубашки, костюмы и ботинки, как праздник. И весь он, как английский шафер на свадьбе губернатора. А тут я на него гляжу и вижу, что вид у него как есть расхристанный. И галстук сбился, и волосы, и на брюках чуть ли не пятна — и пиджак сидит хотя как на английском шафере, но уже изрядно пьяном. А руки он только что тщательно-тщательно мыл-намывал, просто слои мыла на руках побывали.

И вот, наш супруг медленно идёт к зеркалу, поднимает руку прихорошиться. Смотрит комыми глазами на себя, меня зеркальных. Фу, фу, не люблю зеркал. Всегда отворачиваюсь. Всегда думаю, что я там — вовсе не я.

— Ладно, и где же твоя хозяйка?

Я вострю ушки. Громадина-дом за дверью кабинета весь пронизан чужой жизнью: на чердаках жизнь, и в подвалах, и на связующих их лестницах. Где-то сквозь неё пробирается Принцесса. Где ты? Где-то так далеко, что мне не слышно.

— Знал бы ты, как вы некстати.

Разве, думаю, моя душа лишняя на свете? Почему ты так смотришь, будто прибить изготовился?

— Ах, дрянь, — говорит наш супруг страдальчески нараспев. — Ах, скотина.

Поджимаю хвост. Есть, признаться, надежда, что дрянь и скоты всё же не мы, — хотя что это за надежда: пострадать ни за Христа, ни за Богородицу. Обидно — жуть! Но зато… зато дело не дойдёт до колотушек. Зато виноватым себя не чувствуешь! Рассудок не улетает! Пусть наш супруг ярится, руками в воздухе выписывает что-то такое эффектненькое. Мне что — знай оттерпливайся. Понервничает и перестанет: больно интересно орать на овцу, которая присмирела. Только писать хочется.

Всегда хочу, когда волнуюсь. И откуда такая связь, просто удивительно.

И вот, слышу — ах, вспрыгалось сердце! — ещё далёкие шаги. Ты бежишь, шеринька, мне на помощь, торопишься, и по одному коридору, по другому уже несётся громовой победный топот. Как боевые колесницы скачут, так моя душа; как полки со знамёнами.

Наш супруг, приметив мою радость, делает выводы, опускает руки и усмиряется. И правильно, потому что дверь распахивается без стука, и Принцесса, влетев, воздвигает свой гнев.

— Где ты ходишь?

— А что тебе здесь надо?

Обменялись, значит, приветиком. Распрямившийся было, горблюсь опять.

— Подпиши, — говорит Принцесса неожиданно спокойно и холодно, доставая бумагу.

Наш супруг просматривает и хмуро подписывает.

И вот, почему-то мне кажется, что мысли обоих, вместо того чтобы сосредоточиться на ругательстве, витают далеко-далеко, и деланная ярость прикрывает другое беспокойство. Только этого не хватало.

— Любовь проходит, а недвижимость остаётся.

Это сказал наш супруг, но могла бы сказать и Принцесса, таким они взглядом переглянулись. Ну, ну, сейчас полаются. И всё равно есть что-то другое.

— К ужину ждать? — сухо спрашивает Принцесса.

— К ужину? — со смешком интересуется наш супруг. — К какому?

— К тому, который будет сегодня вечером.

Тема ужина у нас не то что самая больная — я-то, по крайней мере, кушаю по часам, — но насмешки имеют под собой почву. Смешочек, злое фырканье, смешочек — и обоим уже неохота выяснять, идёт он в ресторан, потому что еды нет дома, или дома нет еды, потому что он пристрастился к ресторанам.

— Я позвоню, — туманно говорит он.

— Позвони, — кивает она.

Не будет, я так понимаю, ужина. Гляжу на нашего супруга. Больше всего на свете ему хочется поскорее нас сплавить. Больше всего на свете нам хочется поскорее свалить. И вот, все трое продолжаем топтаться на месте.

— А ты? — неожиданно спрашивает он. — Никуда не собираешься?

На вопрос «ты куда?» с обеих сторон давным-давно наложен мораторий. Принцесса так удивляется, что забывает сказать «не твоё дело».

— Как я могу куда-либо собираться, если спрашиваю тебя про ужин?

— Ну как, как. Мало ли.

Немая сцена.

— Костя, — не очень уверенно говорит Принцесса, — ты мне что-то хочешь сказать?

Наш супруг делает такое движение, будто и правда заговорит. Принцесса ждёт без улыбки. Я жду затаив дыхание. Господи Исусе, какие у него сейчас глаза, невозможно смотреть.

— Только одно. У меня работы по горло. Если ты закончила…

И мы уходим. И снова меня озадачивает запах нашего хахаля в одном из коридоров: свежий, сильный, словно тот пару минут назад прошёл.

И шёл он, доложу, просто обуреваемый чувствами. Как есть не в себе. Уж такой остался след: не то что запах, а конкретно амбре.

Херасков

Преимущество чёрной лестницы перед парадной жизнью вовсе не в том, что здесь меньше лгут. Заливают полные баки, как везде. С таким же невинным видом, как везде. С такой же чистой совестью.

Small differencesвозникают — продолжаю аллюзию — на этапе майонеза. На парадной лестнице врут самодовольно, на чёрной — с надрывом. И зачастую — стараясь не обелить себя, а, напротив, налгать. Например, в первом случае человек постыдится признать, что курит. Во втором — постыдится признать, что не употребляет. С лицевой стороны нельзя пить, блядовать, воровать. С изнанки — бегать трусцой, отдавать долги, краснеть. Другие критерии крутизны. В полном согласии с которыми легче лёгкого ответно дать по носу. Достаточно бытьгадом, а не прикидываться.

Катя Шаховская подавала на этом поприще все надежды, но я-то был гад со стажем и быстро взял верх.

Она была неплохая девчонка. Хорошая, наверное, девчонка. Но чувствовалась в ней какая-то гнильца — хотя бы потому, что человека без гнильцы изнанка жизни не заворожит никогда. С другой стороны, просто гнильца, не превалирующее дерьмо. Шаховская безотчетно тянулась к плохому, не будучи при этом по-настоящему плохой. Я, например, был уверен, что дальше неё наши разговоры не пойдут, и вываливал всё, что приходило на язык. Но ей вообще не следовало меня слушать.

— Всё, включая меня, кажется мне ненастоящим, — вещал я. — Картонный мир, люди из бумажки. Слова и поступки, лишённые какого бы то ни было смысла, за исключением, естественно, «здравого». Но для настоящей мотивации здравого смысла недостаточно. Богочуждые, богооставленные жизни, вот что мы имеем.

— А попроще?

— Обойдёшься без попроще. Ты спросишь, зачем мотивация вообще. Затем. С мотивацией и невозможное становится просто трудным, а без мотивации и просто трудное — невозможным. Ты поспеваешь за моей мыслью?