Ты умрёшь завтра

Петр смотрел в окно на рассвет и испытывал благоговейный ужас. Картина ошеломляла своим трагизмом и неизбежностью, и когда солнце поднялось над тайгой окончательно, и густой оранжевый свет, словно лава, затопил темные улицы, безумная мощь природы насытила парня полностью и хлынула через край. Петр, пытаясь удержать это пугающее великолепие, инстинктивно дернулся следом, открылся неизвестными ему ранее душевными шлюзами, какими-то тайными лазами подсознания, и вселенная рванулась ему навстречу. Петр отчетливо ощутил вибрацию собственного сердца, а следом понял, что эта вибрация связана с каждым окружающим его человеком, растением, животным и предметом, с каждой мыслью, с каждым воспоминанием, и даже ощутил сестринскую нежность и грусть, хотя Юлия была за много километров от Красного, — аэростат, уносящий ее на запад, уже приближался к хребту Центрального Урала. Счастье прозрение переполнило Петю, он постиг суть Никодимовой теории судьбы, увидел мир его глазами, но следом Петр вдруг осознал, что вибрации ослабевают, и значит, рушатся связи. Волна колючих мурашек пробежала по позвоночнику парня, капли холодного пота выступили на лбу, его начало знобить, — Петя понял, что является зрителем великого акта крушения гармонии — собственной смерти.

— Осталось закончить главное, — тихо сказал он себе и, полный решимости и смирения, отправился в ангар к своему самолету.

Пятнадцать минут спустя его мотодельтаплан, заправленный последней канистрой бензина, стоял на безлюдной улице, жалобно визжал пропеллером, и, теснимый ветром, изо всех сил упирался колесами в грунт. Петя улыбнулся, дал полный газ и отпустил тормоза. Подгоняемый ветром, мотопланер быстро набрал скорость, оторвался от земли и ринулся в небо. Петя кричал что-то радостное, победоносное, но никто его не слышал, а вскоре и сам он исчез в тучах поднятой ветром пыли. На землю Петр Маслов уже не вернулся.

Доктор Чех стоял у окна и равнодушно смотрел, как ветер гонит по улице мусор. Солнце подбиралось к зениту, но за толщей пыли оно казалось бледным размазанным пятном. На крышах жилых домов, которые были ему видны, начали отрываться листы кровельного железа, они отгибались, некоторое время реяли словно знамена, а затем стихия срывала их полностью и уносила в мутный водоворот. Возможно, то же самое происходило со зданием поликлиники, но Антону Павловичу было все равно.

«Этот город не умирает, он всегда был мертв, — безразлично размышлял доктор Чех. — Мы пытались создать иллюзию жизни, но мы обманули всего лишь самих себя».

И вдруг зазвонил телефон, молчавший до этого несколько лет.

Телефонная связь прекратилась сразу же, как только тайга взяла город в осаду, и стало необходимо экономить электроэнергию. Теперь же насыщенная статическим электричеством тайга несколько раз шарахнула молнией в подстанцию, зарядив аккумуляторы, и на некоторое время реанимировав телефонную связь. Но Антон Павлович этого не знал, и трель очнувшегося от комы телефона казалась ему неправильной и фальшивой, если не сказать — издевательской. Доктор Чех несколько секунд недоверчиво рассматривал телефонный аппарат, затем осторожно снял трубку.

— Алло! Алло! Антон Павлович? Это вы? — донесся скрипучий женский голос, едва пробивавшийся сквозь треск и шипение.

— Да. Кто это?.. Вернее, как вы дозвонились?

— Это Элеонора. Элеонора Зримова я. Вы меня помните?

— Простите, нет.

— Двадцать семь лет назад вы отправили меня на «землю», вы думали, что я сдурела. Я обещала вам позвонить, когда пойму причину своих видений. Вспомнили? Я знаю! Я теперь поняла!..

И тут Антон Павлович, в самом деле, вспомнил свою бывшую пациентку, и не просто вспомнил о том, что когда-то давно в его жизни промелькнул человек с таким именем, но увидел ее перед глазами так, словно расстался с нею вчера. Элеонора Ильинична, ведьма Зримова, наставлявшая детей в кружке рисования, что никаких цветов кроме красного в природе не существует. И ее последние адресованные Антону Павловичу слова: «Вот что, доктор, я знаю, и не спрашивайте меня почему, но мои видения не от вашей шизофрении. Когда я пойму чего они хотят мне донести, я пришлю вам телеграмму». Всего на мгновение Антон Павлович удивился феноменальной работе своей памяти, а следом понял, что эту четкость мышления стимулирует надвигающаяся на него смерть.

— Антон Павлович! Мои видения пророческие! Они показывают мне смерть, смерть нашего!.. то есть вашего города! Красный будет уничтожен, вот что они пытаются мне донести! Я не сдурела, Антон Павлович! Все так и случится, попомните мои слова! А виной тому какой-то человек, я не знаю кто он! Но знаю, что он родился в Красном, и когда он родился, со мной и стали случаться эти видения!..

Доктор Чех слушал далекий голос старой ведьмы, едва различимый среди помех, и этот разговор казался ему невозможным, словно собеседник звонил ему с Луны, а то и с Марса. И еще он подумал, что из всех двадцати тысяч сдуревших жителей Красного, которые населяли город двадцать семь лет назад, только Элеонора Ильинична единственная и была нормальной, потому что еще тогда смогла почувствовать ужас будущего и сбежать от него в другую реальность.

— Антон Павлович, вы меня слышите? Что? Что сейчас в городе творится? Я вас не слышу! Уезжайте оттуда, пока не поздно! Бегите, Антон Павлович!..

— Прощайте, голубушка, — произнес доктор Чех и положил трубку.

Он так и стоял возле телефона, смотрел в окно и слушал, как трещит шифер теперь уже здания поликлиники, лопаются балки перекрытия, обваливается потолок и рушатся стены. А потом под ним провалился пол.

В ночь с 22-го на 23-тье историк Семыгин почти не спал. Здравый смысл говорил ему, что эта война проиграна и надо принять поражение, что если ответы все-таки существуют, найти их уже невозможно — город же разваливается на глазах, и даже если стихия разрушит не все, и что-то уцелеет, люди вернутся к самоуничтожению, к каннибализму, к безумию!.. Так зачем же это спасать, зачем же держаться за этот прогнивший, как трухлявый пень, мир! Пусть катится ко всем чертям, пусть провалится в ад, где ему самое место! Да будет вычеркнут он из памяти следующих поколений, словно и не было его никогда! Не заслуживает он даже упоминания в истории цивилизации!.. Так в сердцах говорил себе Аркадий Юрьевич, убеждал, и все же не мог согласиться полностью. Что-то внутри него противилось капитуляции, даже возмущалось ей, никак не желало сдаваться.

Только под утро Семыгин сомкнул ненадолго веки в тревожном полудреме, а когда проснулся, солнце уже поднялось над тайгой и заливало город кипящим гноем, а ветер хлопал дверями, распахивал форточки и высасывал наружу грязные занавески.

Аркадий Юрьевич склонился над раковиной, умылся под хилой струей ржавой воды, поднял на треснувшее зеркало глаза. Немытая и нечесаная копна бурых волос, — естественный краситель здешних мест; глубокие упрямые морщины вокруг губ; выцветшие глаза человека, скрывающего уродливые шрамы души, и предательски дергающееся веко. Лицо человека, о котором он давно не вспоминал. Суровое лицо солдата, вымуштрованного идти до конца.

— Я вижу, тебя не переубедить, — сказал бывший военкор Семыгин отражению. — Ну что ж, пусть будет по-твоему.

Он вернулся в комнату, откопал в недрах сундука свой именной «ТТ», проверил обойму, засунул пистолет за пояс, еще раз напомнил себе, что иного выхода нет, и отправился искать Никодима. Историк Семыгин полагал, что смерть Никодима положит конец безумию Красного, вернее, ему очень хотелось в это верить, потому что верить больше было не во что.