Ты умрёшь завтра

Машина работала недолго, всего несколько часов, затем спирт закончился и генераторы остановились, но напитанная энергией атмосфера уже не могла успокоиться, наэлектризованная тайга продолжала светиться коронарным разрядом и стрелять молниями, а с востока налетел ветер, и быстро крепчал.

Никодим вызвал Петю и велел готовить к старту воздушный шар.

— Мы сваливаем? — догадался Петр. – Аэростат всех не потянет.

— Мы — вряд ли, — спокойно ответил Никодим. — А вот они — да.

Он оглянулся на Юлию. Девушка держала в руках младенца с черными, как пропасть глазами. Ребенок внимательно смотрел на отца и, казалось, прекрасно понимал, что происходит.

— А Петя, братья? — спросила Юлия, но в ее вопросе не было настойчивости, она уже знала ответ.

Петр отрицательно покачал головой, сказал:

— Мой несчастный воздушный шар не поднимет больше ста килограммов. От силы сто десять – сто двадцать. Это же не какой-нибудь там «Гинденбург». А вам еще надо взять провизию. Да и потом, что мне делать на «земле»? Мой самолет здесь.

Он хотел еще добавить «и моя миссия тоже здесь», но не стал, просто коротко кивнул Никодиму и отправился готовить аэростат к полету.

— Ты хочешь уничтожить город? — спросила Юлия Никодима, когда Петр вышел.

— Нет, но мои желания не имеют значения. Я всего лишь исправляю несуразность, которую устроило человечество.

— А ты? Ты останешься? Ты же погибнешь!

— Да, — ровно ответил Никодим. — Я умру завтра. А ты… Ты всегда хотела жизни, и ты ее добилась.

Час спустя Петр отвязал канаты, и аэростат медленно поплыл в небо, восточный ветер толкал его на запад. Юлия смотрела на Петю и Никодима глазами сына и тихо плакала. Мир, который она видела, был черно-бел и невероятно сложен в своих связях. И еще она ощущала скорую смерть двух близких ей мужчин, брата и мужа, и понимала, что эта смерть неизбежна, а значит, не было смысла с нею бороться.

К вечеру ветер усилился и не стихал всю ночь. Активность термальных источников резко возросла, из разломов начали бить грязевые фонтаны высотой в полтора десятка метров. Небо раскалывалось сухими грозами и озарялось блуждающими по кроне тайги огнями. Машина Никодима навела в кольце железных деревьев мощные высокочастотные токи, превратив окружающую город тайгу в исполинский магнит. Мутировавшие животные и птицы, в чьих организмах было слишком много железа, притягивались этим магнитом, а потому стекались к городу со всех уголков окрестной тайги. Но попадая в эпицентр напряженности магнитного поля, частички металла в организмах животных получали огромный импульс и начинали метаться с огромной скоростью, превращая в фарш внутренние органы животных. До самого утра рёв боли и ужаса, исторгаемый медведями и радиопсами затмевал вой ветра, а с неба падали мертвые птицы. Черным соснам и елям также пришлось не сладко. Железные вкрапления вибрировали с бешеной частотой, разрушая структуру древесины, и за несколько часов деревья осыпались черными опилками, превращались в труху. Железная тайга исчезала на глазах.

В ту ночь Кондрат Олегович спал плохо, и вскинулся рано утром, потому что порыв ветра распахнул окно и смел со стола бумаги. Собирая по полу листы с неоконченной поэмой, он наткнулся на письмо, оставленное почтальоном Семыгиным три месяца назад. В недоумении Барабанов вскрыл конверт и, щурясь на мелкий машинописный текст, прочел:

«Уважаемый Кондрат Олегович, запрошенный вами объектив для киноаппарата марки КПЦ 56 не выпускается промышленностью уже 20 лет, в силу чего, не может быть вам предоставлен».

Барабанов перечитал эту сухую отписку три раза, чувствуя, что у него начинают дрожать пальцы. Из шестидесяти двух лет своей жизни последние тридцать пять он провел в Красном, и за это время ни разу не получил ни одного письма. Он уже начал забывать, что «большая земля» в самом деле существует, что там обитают настоящие живые люди, а не призрачные фантомы тускнеющей памяти. Жизнь существовала и продолжалась, только вне Красного и без директора Клуба Барабанова, — вот что говорило Кондрату Олеговичу это письмо. А стало быть, не все еще было потеряно, потому что советский человек не должен беспокоиться о себе, но только о других, и эти другие доделают начатое, доведут великую и красивую идею до логического завершения!.. А он, Барабанов, сделал что мог, и верил, как мог…

— Иначе и быть не может, — со слезами тихого удовлетворения заверил себя Кондрат Олегович, немного помолчал, приводя чувства в равновесие, и твердо добавил. — И все же кое-что требуется завершить и мне.

В ту же секунду он бросился к столу и принялся дописывать свою поэму. Слова сами собой ложились на бумагу, Барабанов едва успевал их записывать. Десять минут спустя Кондрат Олегович, улыбаясь гармонии мудреных рифм, перечитал написанное, собрал листы в пачку и оглянулся по сторонам, ища аудиторию. Аудитории не было, но Барабанов не сильно расстроился, он готов был читать даже молчаливым стенам, но ему хотелось больше простора, больше воздуха. Пусть слушает тайга, пусть слушает ветер, пусть внемлет само время!..

Кондрат Олегович выбрался на крышу своего Клуба, и, глядя на разрастающуюся рану рассвета, принялся декламировать миру свой многолетний эпохальный труд — оду Советскому Человеку. Обезумевший ветер впитывал слово за словом, и в сумасшедшем вое стихии поэт Барабанов, старый осунувшийся человек с трясущимися руками и болезненным блеском подслеповатых глаз, слышал бурные овации. А шквал уже срывал с крыш листы шифера, порывы ветра становились все агрессивнее, и как только Кондрат Олегович дочитал последнюю строчку, ветер вырвал из его рук бумагу, смешав листы с пылью и мусором, а следом толкнул с крыши и самого поэта. Барабанов умер счастливым, зная, что признан даже стихией.

Всю ночь Петр Маслов размышлял о своей жизни: о матери, о девушках, с которыми встречался, но так и не сошелся окончательно, о сестре, о Никодиме и его теории судьбы, и кое-что начало открываться Пете, отдельные фрагменты складывались в общую картину, и в этой картине сейчас он все отчетливее видел свое место, осознавал свою роль.

«Каждое мгновение моей жизни, каждая мысль, пережитая эмоция или совершенная глупость — все это было неизбежно и необходимо. Необходимо для того, чтобы сегодняшний день стал реальностью, — размышлял Петр, — я шел навстречу своему будущему, чтобы сегодня понять, что и зачем я делал. Никодим указывал мне дорогу, потому что я был ему нужен, и можно было бы даже предположить, что он использовал меня, но это неверно. Ведь аэростат построен, сестра и мой племянник спаслись на нем, а Никодим остался. Его мечта, его цель началась здесь, здесь она и завершится. Так же, как и моя. Самолет готов, пусть он не совершенен, но он существует, я создал его!.. Как дорого ты готов заплатить за мечту? — когда-то спросил Никодим. Тогда еще я не понимал, насколько сложен ответ на этот вопрос, как далеко придется зайти… Но теперь я готов, готов заплатить сполна».

На город, словно тяжелый танк, ползло–надвигалось утро. Казалось, невидимый скальпель медленно, с каким-то садистским наслаждением, вскрывал горизонт, оголяя набухший гноем волдырь солнца, а по разрезу, над рваной кромкой тайги, пузырилась кровавая пена. Черный лес играл бликами коронарных разрядов, и в первых лучах рассвета чудилось, что деревья то ли окутаны сизым паром, то ли это полчища привидений спешно прячутся в дремучей чаще. Ветер выл, завывал, как старый волк, почуявший свою скорую кончину, и только раскаты грома артиллерийским залпом пробивали эту толщу отчаянного воя.