Тюрьма

Подполковник усмехнулся:

— Но вас там не будет.

— А… Точно! Но потом, потом… вдруг потом кто-нибудь бабахнет? А у меня голова…

— Что ты тут пищишь комар комаром, — окрысился на прокурора майор. — Нечего тебе делать на переговорах, незачем и пристраиваться. Какого черта суешься в разговор? Гарантию на потом я тебе со временем выдам.

— Мы, — произнес внушительно подполковник, — идем договариваться, выдвигать приемлемые для всех условия, искать компромиссное решение, а не предъявлять обвинения. Так что судья Добромыслов подождет. Наша задача — захватить Дугина-младшего, а не обеспечивать безопасность персон, на этих переговорах неуместных. Подобные мероприятия всегда было принято ограждать от посторонних.

Истомленный своими сомнениями прокурор сдавленно вскрикнул:

— Но келейность… какая может быть келейность при наличии уголовников!

— Бац! — и обезглавить мятеж, как уже прекрасно, в лучших традициях нашего дела выразился товарищ подполковник! — расплылся майор в мечтательной улыбке. — Вот какая у нас задача, а ты, прокурор, посиди пока дома или сходи на могилку к тому судье.

— Убийц судьи нельзя упускать, раз они сами плывут к нам в руки, — стоял на своем прокурор.

— Сами плывут в руки? — удивился Федор Сергеевич. — Уж не предлагаете ли вы мне содействовать побегу осужденного?

Прокурор не сдавался. Он в высшей степени хладнокровно, как человек, достигший предела мучений и больше не понимающий их, выдержал суровый взгляд подполковника и сказал:

— Дайте мне убийц судьи Добромыслова, и я отвечу на все ваши вопросы.

— Мне не нужны ваши ответы, — с раздражением воскликнул подполковник Крыпаев. — С убийцами придется повременить. Потом мы доберемся и до них.

— Можно сразу по завершении переговоров арестовать Филиппова, — заметил на это прокурор.

— Филиппова?

— Так ведь он приведет вместо Причудова дугинского человека.

— А, это верно, — согласился подполковник.

— Арестуем и Причудова тоже.

— Но Причудов — свой, — вставил майор, удивляясь неожиданному быстрому сговору подполковника и прокурора.

— Так, так… — размышлял подполковник вслух. — Задержим их до полного выяснения обстоятельств дела. Просто возьмем на испуг, это принесет пользу нам, а им будет хорошим уроком. А потом, как раз после ввода войск, отпустим. Нам лишнего шума не надо. Из-за этого Филиппова вой поднимется невообразимый. Демократия!

— Это мы еще посмотрим, кто будет шуметь, — буркнул прокурор. — Вы поняли меня, товарищи? Я говорю: еще посмотрим, за кем останется последнее слово!

* * *

Убедившись в бесплодности своих попыток добиться от лагерной администрации отмены решения о вводе войск в зону, — а что это решение принято и обсуждению уже не подлежит, практически не вызывало сомнений, — Филиппов взялся за администрацию городскую. В мэрии с неприязнью относились к руководству колонии. На взгляд со стороны, пристрастный и заведомо пессимистический, неприязнь эта проистекала из того, что облаченная в мундиры верхушка лагерной иерархии состояла из испытанных временем воров, отменно набивших карманы и давно обеспечивших себе безбедную старость, а в новых структурах еще только приспосабливались к изнуряющей борьбе на почти невидимом фронте, где происходило распределение и перераспределение собственности. Так смотрели на положение дел и доподлинные воры, еще только замышлявшие разные экспроприации или уже прохлаждавшиеся на нарах, и определявшие в ту пору дух времени и главное настроение эпохи либералы. Что же касается упомянутой собственности, она, потеряв название народной, вдруг как бы повисла в воздухе, и, казалось, каждый имел возможность дотянуться до нее, но всякий раз у самых жирных кусков оказывались искушенные и непобедимые волки, какие-то очень уж матерые, явно бывалые, многое на своем веку успевшие повидать.

Городские начальники, из новых, как бы неоперившиеся еще и в иных случаях выглядевшие даже романтически, намекали Филиппову, что в лагере не все благополучно. Они как будто опасались чего-то и свое познание лагерных тайн предпочитали держать при себе, но что это познание обладает правом на полнейшую утвердительность, а сформировавшиеся утверждения, в свою очередь, подкреплены соответствующей достоверностью, были готовы выражать с предельной откровенностью, даже с битьем себя в грудь кулаком. Но Филиппова не увлекали общие слова и тающие в пустоте вздохи осуждения, да и не грехи лагерной администрации его занимали, а очевидная для него необходимость выступить единым фронтом против решения о вводе войск. Романтические начальники, заслышав о войсках и их предстоящем выступлении, тут же тушевались. Они знали, майор Сидоров рыхл, готов идти на любые уступки и даже, наверное, способен сгоряча застрелиться, если его хорошенько встряхнуть, обидеть, довести до отчаяния, но не майором Сидоровым сильна и крепка лагерно-исправительная система, и нужно быть безумцем, чтобы на эту систему всерьез замахиваться и покушаться.

Иные из этих начальников (добавим в скобках: фактически новой генерации) даже встречи назначали Филиппову не в своих кабинетах, а в скромных квартирках не замеченных на общественном поприще знакомцев, и окружали их атмосферой великой тайны. Намекали на еще большие, чем уже известно московскому гостю, злодеяния, творящиеся в лагере и вообще в городе, и обещали доверить Филиппову документы огромной разоблачительной силы, публикация которых, если, конечно, удастся вывезти их из Смирновска, вызовет небывалую сенсацию. Закручивался в натуральный вихрь какой-то нелепый детектив, и Филиппов уже говаривал Якушкину: готовься к тому, что нашему выезду отсюда будут препятствовать, мы слишком много знаем.

Все эти пустые разговоры и мнимо таинственные встречи отнимали массу времени и сил. Первым почувствовал невероятную усталость Орест Митрофанович. Филиппов крутился как белка в колесе, с таким энтузиастом и не перекусишь толком, что было абсолютно не по вкусу толстяку, и в его душе снова закипели сепаратистские настроения. Связь с Москвой из мощной коммуникационной системы превратилась в тончайший волосок, заключавший в себе надежду на продолжение наметившегося, по крайней мере в воображении Ореста Митрофановича, романа с народной избранницей.

В одно прекрасное утро он проснулся с окончательной мыслью вернуться к прежнему, мало зависящему от железной воли директора «Омеги» образу жизни и в первую очередь хорошенько подкрепиться в ближайшем кафе. Подрабатывал Орест Митрофанович сочинением статеек на злобу дня, украшавших местную прессу; приплачивала ему, хотя мало и нерегулярно, и курировавшая бывших политических узников организация — Орест Митрофанович организовывал, под ее эгидой, экскурсии по местам заключения жертв сталинского режима. Работа в этом направлении производила впечатление скорее эффектной, чем эффективной. Проект экскурсий впрямь существовал, и Орест Митрофанович считался чуть ли не его автором, но практическое осуществление, то есть переход от слов к делу, было сопряжено с невероятными трудностями, обрекавшими Причудова на неведение, как, собственно, и подступиться-то и с чего начать, и экскурсии он проводил пока, главным образом, в кабинете начальника местного филиала организации, расписывая ему, какие чудеса природы и образцы изобретательной человеческой жестокости увидят туристы в будущем увлекательном путешествии.

И Филиппов привез ему некоторую сумму на развитие в Смирновске благотворительности в пользу заключенных. Стало быть, кошелек Ореста Митрофановича заметно прибавил в весе, а вот желудок его из-за бурной деятельности, затеянной тем же Филипповым, оставался пуст. Непорядок!

Вчера они поздно ночью вернулись с тайной встречи с одним из новоиспеченных отцов города, и Филиппов с Якушкиным еще спали, а Ореста Митрофановича раненько, ох и раненько же выкинуло из постели именно острое чувство голода. Работы непочатый край, тупо, с внезапными срывами в болезненность, в пугающий озноб, размышлял он, и представлялось ему, что сама действительность, серая и унылая, превращается в некую неподъемную работу, а затем и в колоссальный мыльный пузырь, куда его, слепым щенком барахтающегося, втягивает неумолимая сила. Отмахиваясь от этого страшного видения, он тихо выскользнул из квартиры и направился в кафе, снедаемый нетерпением, тяжело переваливающийся с боку на бок. Чисто тюлень! А ведь ночью снилось, что он лихо, как сорвиголова, катает народную избранницу на велосипеде.

Кафе, облюбованное толстяком, располагалось в основании углового здания, он спустился в пустой еще в этот ранний час подвал и между столиками прошел в самый угол, где очутился словно в точке пересечения двух крупных, размашистых проспектов. Вздох облегчения, граничивший едва ли не с воплем торжества, вырвался из груди демократа, когда его объемистый зад властно опустился на скрипнувший под ним стул. В одно окно и в другое посмотрел он, удовлетворенно обозревая теперь уже безоговорочно покорный его сепаратистской воле мир. Он свободен. А проспекты шумели, закипала на них жизнь. Подошел, блистая залысинами, официант.