Тюрьма
Шрифт:
— Неправда, тебя любят…
— Взгляни на эту картину, — Гера указал на мутное полотно, изображавшее старозаветный пикник в дубовой роще, — кавалеры деликатничают и миндальничают с дамами, как у Сомова, а надо бы закатать в расстеленный — вон там, посмотри, друг мой! — ковер закуски и выпивку и бежать от этих размалеванных шлюшек без оглядки… Некоторые думают, что я не то не се, и любопытно было бы узнать, что мыслит на предмет моей житейской траектории общественность в твоем лице. Зад у тебя, как я посмотрю, о-го-го…
— Помоги мне, дорогой! — прервал Орест Митрофанович велеречивого старьевщика. — Ты всегда заступаешься, если кого несправедливо обижают… А если вдовы, если сироты… Ты знаешь всех, так замолви за меня словечко. Я тебе заплачу, я сторицей воздам.
— Хорошо. — Карлик направился
— Если уж на то пошло, так в брюхе деревянного коня…
— Но зачем?
— Да Гомер, понимаешь…
— Ах, Боже, Боже мой! Но всем, всем помогает безотказный Гера. Что вы, жалкие, без Геры? Нуль! Подождешь здесь, у меня, за тобой заедут. Покалякаешь с одним авторитетным человеком.
— Спасибо, Гера, вовек не забуду… Ты настоящий друг, и, говоря с тобой, я словно читаю добрую книгу или стихи, полные возвышающего обмана…
— Подогреешь? — перебил Гера.
— Я не понимаю…
— Чего тут непонятного, дубина!
— Ты замерз, Гера?
— Кончай валять дурака. Подгонишь деньжат, спрашиваю? Сколько у тебя с собой?
— Мало, родной, — Орест Митрофанович скорчил жалобную гримаску, — я только что позавтракал в кафе… Я тебе потом заплачу…
— Давай сколько есть! — строго потребовал карлик. — Кто знает, увидимся ли еще.
Орест Митрофанович, жалея уплывающие от него деньги, нащупал в кармане пиджака пачку купюр, там же, в кармане, отделил от нее пару бумажек и протянул Гере. Тот взял и, не считая, бросил куда-то под прилавок. Орест Митрофанович с облегчением перевел дух: обошлось недорого.
— Каждый Божий день кого-нибудь выручаю, — рассказывал Гера. — А беда все равно следует за человеком по пятам. Так и переправляю от беды к беде, и должность моя называется Харон. Должность оплачиваемая, и ты пойми, садовая голова, нельзя не корыстоваться, иначе и самому недолго забедовать.
Орест Митрофанович надумал подзаняться своей одеждой, оглядел себя, печально вздохнул, высмотрев засохшие следы вылитого на голову преследователя супа. Тер и тер, не разгибаясь, брюки, счищал уже что-то невидимое с туфель. Идя на встречу с авторитетным человеком, нет ничего вернее, чем иметь приличный вид. А говорить с Герой, которого он так ловко провел, сунув гроши за услугу, в общем-то немалую, не хотелось.
— Мокасины у тебя что надо, — сказал Гера. — Достойные штиблеты! Может, отдашь? Вдруг они уже тебе не понадобятся…
— Думаешь, тот человек отнимет? — спросил Орест Митрофанович задумчиво. — Мокасины-то в самом деле недурны, повезло мне с ними… Мне тут, Гера, стукнуло в голову, не лучше ли унести, пока не поздно, ноги? Я, пожалуй, пойду…
— Поздно! — Гера скверно усмехнулся.
В магазин вошел, не поздоровавшись, молодой человек в черной кожаной куртке. Разминаясь, попрыгал, побоксировал, работая с воображаемой грушей, метил в старьевщика, тщательно ухмылявшегося, затем, в прыжке круто развернувшись, заострился на понурившемся либерале. Демонстрируя полное презрение к приличиям, он остановился у прилавка и с самым непринужденным видом закурил сигарету. И только после этого спросил:
— Ну, кто здесь кто?
— Я-я-а… — проблеял Орест Митрофанович задребезжавшим, словно заметавшимся из стороны в сторону, да все по пыльным каким-то углам, голосом.
— Поехали! — коротко бросил молодой человек и, швырнув окурок на пол, зашагал к двери.
Вот она, бесцеремонная сила мафии, подумал Орест Митрофанович, суетливо затаптывая дымящуюся сигарету.
— Гера…
прости, — бормотал он, — штиблеты — в другой раз… прощай, Гера!..— Ну, идешь, толстопузый, или уснул там? — нетерпеливо крикнул уже с улицы провожатый.
Гера, выскочив из-за прилавка, толкнул Ореста Митрофановича в спину.
— Иди, гад, — прошипел он, — чего телишься, не знаешь, что промедление иной раз смерти подобно?.. И заруби себе на носу, это, конечно же, я тебя, дурака, выдал, преподнес на блюдечке кому следует, и ничего ты со мной за это не сделаешь, а мне прямая выгода, я с тебя денежку слупил, и тот человек не пожадничает. Плюс ни с чем не сравнимое удовольствие видеть тонущего, терпящего бедствие… Всем бы вам так, всем бы в одночасье пойти ко дну или прямиком в пекло!..
Причудов испуганно затрусил к выходу. Насыщаясь возрастающим волнением, он в то же время словно украдкой подпитывал себя соображением явно искусственного характера, странного для человека демократической прямоты и открытости, что если хочешь добиться расположения авторитетного человека, следует горячо заискивать даже и перед его слугой. В машине он пытался обдумать заключительную речь Геры, интересуясь, главным образом, психологией страстного и, может быть, сумасшедшего старьевщика. Но не знал, как по-настоящему взяться за исследование, что-то мешало, то есть была некая тайна в Гере, и он как будто замечал ее тень, а ухватить не мог, проскакивал мимо, грубо уносился в сторону от нее. Впрочем, куда больше занимало, как бы подольститься к увозившему его в неизвестность человеку, и уж это точно не странность, что с забавно шлепающихся друг о дружку губ как бы сами собой полились речи, затмевавшие все сказанное Герой, карликовым человеком хлама, сплетен и доносов. Гера — пустяк, сволочь, мелкая гнида, червь! Но бесполезность, и отнюдь не символическая, заключалась в нынешних думах и словах Ореста Митрофановича, как и в его возбуждении, потуги разговорить молодого человека ни к чему не приводили, тот отвечал односложно и нехотя. Красноречие Ореста Митрофановича иссякало. Молодой человек резко поворачивал голову и, мужественный, стальной, значительно смотрел на толстяка, определенно желая схватить его в целом, умело отбросив, раскидав частности, к которым относил, наверное, и то, что все еще пытался высказать ему несчастный. Остаток пути проехали в молчании, Орест Митрофанович замкнулся в себе.
Подъехали к большому строению причудливой формы, затейливой, как мы уже имели случай указать, и вовсе не лишенной вкуса архитектуры. Ореста Митрофановича как бы кто-то толкнул в бок, и, встрепенувшись, он выразил, дыша учащенно, болезненно, восхищение: да, несколько сбивчиво говорил он, кто в состоянии обзавестись подобным домом, тот не может быть простым человеком, обыкновенным смертным. Обезумев, он обратился к водителю с просьбой, вопиющей в своей смехотворности:
— Научите, юноша, как мне вести себя в присутствии этого господина.
Молодой человек ничего не ответил, не издал ни звука, даже не взглянул на пленника. Хотя бы плечами пожал… Не посмеялся, а мог бы, над страхом и потерянностью кандидата в мученики; был как неприступная скала. И снова Орест Митрофанович укрылся в безмолвии, на этот раз энергично. В предвкушении отрадной и душеспасительной встречи с полубогом он поднял правую руку на уровень груди и мастерски прищелкнул пальцами. В холле, просторном и светлом, повстречалась пышнотелая особа в красном, едва на треть застегнутом халате, и мы мгновенно узнаем ее: это знаменитая интриганка, фаворитка Дугина-старшего Валерия Александровна, — а Причудов как будто не узнал, хотя кто же в Смирновске не знал Валерии Александровны; общественному деятелю, каков был Орест Митрофанович, стыдно было бы обойти вниманием эту особу, и он, разумеется, узнал ее, но как-то не воспринял узнавания. Пока великая женщина говорила, он до одури любовался ее великолепным бюстом, и его внезапные ощущения, как и с убедительной последовательностью включающиеся в работу умные чувства, активно творили ее образ, разрушали и снова принимались за работу. Но высказывалась Валерия Александровна, меряя гостя критическим, а начистоту, так и уничтожающим взглядом, в несколько неудобном для человека, пребывающего в необъяснимом, но вполне приятном изумлении, роде: