Тюрьма

— Начинай, Серый… — говорит Гарик.

Нельзя пить, вспоминаю я наставления, пока не будет своего… Им нельзя, а мне можно, гонорар, я человек профессиональный, заработал — пью.

Почти три месяца не пробовал чая, а такого никогда не пил: горячий, черный, густой…

— По два глотка — говорит Наумыч‚— передай дальше…

Заработал, думаю я, что же я заработал, у кого?..

— Как без меня жить будете, мужики? — говорит Гарик.

— Может, вернешься, — говорит Костя,— проси переводчика?

— Надоело, обдует ветерком, а там… — Гарик пьет чай.

— Надо решать… — говорит грузин, при мне он упорно молчит, мы сидим рядом, он отпил из кружки, мне не передает. — Ты уйдешь, а мы останемся…

— Решайте,— говорит Гарик,— насиделись на моей шее.

— Я решил,— грузин передает кружку мимо меня Севе,— как я скажу, так и…

— Пока я говорю, — Гарик забрал кружку у Севы, тот только поднес ко рту, дает мне.— Пей, Серый.

— Ты уйдешь, — продолжает грузин, — на меня повесят. Надо его придавить…

— Торопишься, Гурам,— Гарик говорит спокойно, вот, наверно, в чем его сила… — много разговариваешь…

Надо смываться, думаю я, залетел не в тот вагон.

— Пойду спать,— говорю, — благодарю за чай-сахар.

— Иди-иди, Серый, отсыпайся, поговорим, время есть… — Гарик улыбается.

Следующий день был воскресенье, впереди Страстная неделя. Как в тюрьме говеть, был бы Серега, поговорили…

Встал до шести, сделал у решки зарядку, умылся до пояса, камера ночью гудела, теперь спят — как хорошо! Вытащил из мешка подарок Сереги — Правило… Если читать три раза в день, через неделю, пусть через две-три, буду знать наизусть, не страшно, когда отметут… Как вы у меня мое возьмете!

Наша семья за завтраком в полном составе, главный инженер ПМК, Василий Трофимыч с нами, в субботу-воскресенье он свободен от процесса; ему за пятьдесят, уставший, в прошлом явно пьющий, неразговорчивый, мрачноватый. «Комиссар» меня сторонится, полковник помалкивает, Султан завел разговор об амнистии, Василий Трофимыч оборвал:

— Посидел бы в суде, посмотрел. Амнистия. Сто лет не будет.

— Сорок лет Победы! — горячится Султан.— Зачем говоришь, не знаешь, я воевал, депутат, у меня ордена…

— У тебя статья от восьми до зеленки,— говорит Василий Трофимыч,— ордена ишачкам повесят. Кто угостит табачком?

Мебельщик отсыпал на газетку, Василий Трофимыч скрутил и отошел… И у него, значит, внизу шконка…

Подхожу к нему.

— Не возражаете, присяду?

— Садись.

— Неужто два месяца в суде?

— Еще, говорят, четыре.

— Почему так долго?

— Нас тридцать человек, никто не торопится.

— Вы встречаетесь с адвокатом? — спрашиваю.

— Каждый день.

— Хороший человек?

— Я с ним три года. Знаю.

— Можно попросить его позвонить мне домой?

Глядит на меня: глаза у него тяжелые, больные.

— Не подумайте чего,— просто сказать: жив-здоров, перевели в общую камеру…

— Передам.

Достаю из-за пазухи пачку «дымка», Борин подарок, хранил до Пасхи, на Страстной курить не буду, если говеть, то…

— Это у вас откуда? — спрашивает Василий Трофимыч.

— Дружок подарил, когда уводили со спеца.

— А он где взял?

— Заначка, НЗ…

— Я второй раз в тюрьме,— медленно говорит Василий Трофимыч.— Первый — три года назад, в Бутырке. Отсидел полгода, а санкцию им больше не дали. Редкий случай, можно сказать, уникальный, что-то не сконтачило. Короче, выпустили… Успел похоронить жену — и обратно, сюда. Я к тому, что понимаю кой-что про тюрьму. «Дымок» — кумовские сигареты. Для нас их нет в тюрьме.

— А может, вертухай подогнал?

— Как это вертухай подгонит — за красивые глаза?.. Эх, Вадим, мало ты еще каши съел. Три месяца сидишь?

— У него на больничке связи, — говорю, — амуры…

— Мое дело предупредить, — говорит Василий Трофимыч.— Я парочку возьму, не откажусь, а ты спрячь, никому не показывай, не поймут… Адвокату скажу, я тебе верю…

Кое-что, мне кажется, я начинаю понимать про камеру… На ужин давали лапшу, на спецу бывала раза два в месяц, хорошая пища, если в нее еще масло, а если растопить сало… Первым делом шнырь загрузил дубок: во главе стола Гарик, рядом Гурам, Наумыч… Гурам пошептался со шнырем, тот кидает им шленку за шленкой — полный стол… Масла у нас нет, ладно — лапша и без масла хороша… Запахло горелым салом, чад, у решки дым, как в шашлычной, Гурам бегает от решки к дубку…

— Ничего нет выше принципов социальной справедливости,— говорит комиссар и смотрит на меня, — и нет ничего отвратительней, когда они нагло нарушаются.

— Социальная справедливость с неба не свалится, за нее следует сражаться, — говорит Василий Трофимыч.

— Нет, позвольте, — говорит комиссар,— закон ставит нас всех в равное положение…

— Вы в каких распределителях получали пайку?..— спрашивает Василий Трофимыч.— Или в очередях, по магазинам?.. Вам и аукнулась ваша социальная справедливость…

Камера гудит необычно, не могу врубиться…

— Заткни ему хайло, суке!.. — Гурам стоит возле дубка, рожа у него страховидная, обезьянья.

Чей-то фальцет:

— Совсем обезумели — супермены, скоты!.. Скоро пайку будут забирать!

— Верещагин,— говорит мебельщик,— будет потеха…

— В чем дело, шнырь? — спрашивает Гарик — и сразу тишина.

— Лапши не хватило, — говорит шнырь,— кто-то закосил.

— Как «кто-то»? А ты на что?.. Почему на дубке столько шленок?.. Гурам, тащи сюда сало…

Гурам приносит миску с кипящим салом.

— Разливай по шленкам… — Гарик вылезает из-за дубка.— Все, все выливай… Верещагин, ты кричал? Тебе не хватило?

Седая бородка у дубка: рубаха разорвана, лицо красное, перекошенное…

— Последнее дело, Гарик, когда последнее забирают — и на дубок, наведи порядок, а то…

— Что «а то», Верещагин? Бери лапшу. Вон ту, с салом.

— Мне ваше — не надо. Людям отдайте,

— Шнырь, кому не хватило? Сколько? — спрашивает Гарик.

— Десять шленок,— говорит шнырь.