Тюрьма
Шрифт:
— Ну, сука, получай, напросился!..
Грохот, крик, звон…
Он садится на шконке… На столе, ближе к окну стопка оловянных мисок, половина рассыпана, звенят, прыгают по полу.. Пахом зажал руками лицо, сквозь пальцы течет кровь… Поднимается… Лицо страшное, залито кровью, на лбу вспух багровый желвак…
— Погоди, мразь кумовская…
Пахом перемахнул шконку, сцепились, катаются, Андрюха бросается к ним, все трое сползают на пол…
Дверь распахивается…
— Встать!
— Опять ты, Бедарев?..
В камере три вертухая, корпусной…
—
— Подсказывать будешь — куда?.. Собирайся...
16
Точно такая камера — зеркально такая же, а я, как переступил порог, понял — другая. Что в ней?..
Человек, конечно, существо удивительное, думаю, успеваю подумать. Во всяком случае, он странное существо. Я ненавидел все, что меня окружало — и камеру, и всех ее обитателей, даже с Захаром Александровичем не хотел говорить, Василия Трофимовича старался обойти стороной… А когда собрал мешок, стою у двери, дожидаюсь, пока откроют, гляжу на камеру…
«Не робей, Серый,— сказал Костя, — не думай, не гони, адрес я помню, повидаемся…»
Захар Александрович потеснил в сторону, протягивает тетрадный листок:
«Вам,— говорит, — «Снятие с Креста…»
Может, он и примитивный художник, не знаю, и рисовальщик слабенький, а меня забрало: Божья Матерь в камере— в нашей, что ли? — а на руках у Нее…
«Спаси Господи, Захар Александрович, не стою я такого…» — «Ладно, Вадим, всякое будет, встретимся…»
И Наумыч подошел:
«Не держи зла, Вадим, за жизнь боремся…»
«Прощайте, — и комиссар тут.— Слишком хорошо жили, может, вы правы — тюрьма нам на пользу».
Гляжу на них, на камеру, слезы закипели, такая тоска сжала сердце…
Куда теперь? Не обратно на спец, забыть, не видать мне спеца… Библиотечную книгу не отобрали — первый признак, что оставят на общаке, здесь своя библиотека, а у меня Диккенс, дочитал до половины, самое чтение в тюрьме… Снова общак, другая хата… Что они мне приготовили?
— Почему переводите? — спрашиваю вертухая, ползем по лестнице, безликий, не глядит.
— Мое дело вести тебя, а зачем-почему… Не все равно?
— Тебя бы вытащили из дома и неизвестно куда…
— Скажешь — дом! Как вы не подохните в таком дому…
Поднимаемся двумя этажами выше: такой же коридор, такие же пролеты между черными дверями… Остановил возле одной: жди, мол. У двери высокий, смазливый и одет прилично, в руке тетрадочка, видать с вызова.
— Из этой хаты? — спрашиваю.
— Ну.
— Хорошая камера? — бессмысленный вопрос, глупый.
— Нормальная, — спокойно стоит, домой вернулся.
— Давно тут? — не отстаю я.
— Три месяца…
Подошел вертухай, отпирает дверь…
Верно, зеркально похожа, но сразу ощутил — другая. Может, воздух почище, все-таки выше на два этажа, ветерок гуляет и… Вон что, на другую сторону камера, та выходила
в колодец двора, против спецкорпуса, какой мог быть ветерок, а здесь в сторону воли… Первое, что понял, но что-то еще… Светлей, что ли?Подкатывает в очочках, совсем еще парнишка.
— Откуда?
— Из сто шестнадцатой.
— Чего ушел?
— Ушли.
— Какая статья?
Объясняю…
— Я и не знал, что такие есть? Против… коммунистов?
— Как тебе сказать…
— Так и говори! Год сижу, кого только не повидал, а такого… Хорошо, что к нам, у нас хата в норме, а в сто шестнадцатой, говорят, беспредел…
— Нет, вроде.
— Давай к нам в семью? Ребятня, скучно, хотя народ веселый, один к одному — пойдешь?
— У меня ничего нет,— говорю, — сегодня должны были передачу, но когда она меня разыщет…
— У нас свое, что есть, то есть… Стихи наизусть знаешь?
— Кое-что.
— Мне не «кое-что», хорошие, настоящие?.. Блока знаешь?
— Может быть.
— Перепишешь?.. И еще этого, как его…
Подваливает другой: попроще, бесцеремонный. Кивает моему любителю стихов… Оба отошли,
Понятно, думаю, поведут к местному начальству. Тоска…
И народу столько же, те же шестьдесят, не меньше, такое же мелькание, гвалт, смрад, но что-то другое… Пока не возьму в толк.
Возвращается.
— С тобой тут хотят… Сам понимаешь. Значит, договорились, к нам в семью? Я — Олег…
Несолидно, думаю, не успел оглядеться, ничего ни о ком не понял, а уже в семью… Дураком надо быть…
Такая же шконка у окна. Трое… Красивый мужик, похож на цыгана, еврей, наверно: черные вьющиеся волосы, лицо живое, веселый… Грузин — глаза мягкие, сочувствующие, доброжелательный. И третий — бледный, безразличный…
— Садись, рассказывай, — говорит цыган.
— А вас что, ребята, интересует?
— Нам все интересно, — говорит грузин.— Олег.
— Вадим.
Олег кивает на цыгана:
— Ян… А это Петро… Тебя чего «ушли» из хаты?..
Вон как, дословно пересказал мой любитель поэзии…
— Не знаю, — говорю, — была история… Несколько дней назад. Как увели Гарика… Слышали про такого?
— Кто теперь за старшего? — спрашивает Ян.
— Наумыч. Он давно там.
— Знаю. Как он?
Внимательно смотрят, уже без улыбок.
— Деловой,— говорю, — подбирает вожжи.
— Тебя одного выкинули? — спрашивает Ян.
— Двоих. Вчера Гурама, сегодня меня.
— Не заладил с Гурамом? — спрашивает Олег.
— А ты его знаешь?
— Немного.
— И я немного, а мне хватило.
— Ладно,— говорит Ян,— мы не особый отдел. Ты лучше расскажи, какие книги писал?
— А вы откуда знаете, что я их писал?
— Мы все знаем, в один санаторий путевка.
— Расскажу. У вас, вроде, получше, чем там?
— Заметил?..— Ян улыбается.— Мы с Наумычем подельники. На гражданке не общались, у него своя компания, а у меня своя… Коммунист, чего ты от него хочешь? Надо крутиться. Скучный мужик.