У нас в саду жулики (сборник)

– Вот, – говорит, – познакомься. Толя Михайлов. Знаменитый питерский писатель.

– А это, – и кивает на смущенно переминающегося самородка, – а это, – говорит, – Саша…

Подумал и все-таки добавил:

– Из Магнитогорска.

Но фамилию почему-то не назвал. Наверно, засекречена.

Я говорю:

– Анатолий.

И Саша мне говорит:

– Арсен.

На этом наша беседа закончилась.

Артур сказал, что Саша прилетел на слет. Они там на Урале постановили. И решили, что лучше Нью-Йорка места для слета не найти.

Я русский писатель

1

Ромка меня озадачил: здесь, объясняет, надо еще доказать, что ты еврей. Это тебе, смеется, не Россия.

И так я и не решил – доказывать или не доказывать. Но на всякий случай напялил свой кожимитовый макинтош.

Когда набивали чемодан, то Ленка мне поставила на вид. Что в этом «смокинге» даже стыдно ходить за грибами.

А перед отъездом помылся, и померили папину пижаму. (Папа в ней сражался в Барселоне.) И все равно охламон.

Лена считает, что я способен испортить любую приличную вещь. И она, конечно, права. Значит, меня украшает не вещь. А наоборот.

А Вадик (он у меня изображен в рассказе «Признание в любви») пошел еще дальше. И все не мог мне простить, что я ходил по Магадану с ведром. На сейнере стояла бочка, и я из нее носил селедку. И пришел прямо с ведром к нему в Совнархоз.

– Ты, – говорит, – меня осрамил.

И когда еще первый раз женился, тоже всех огорчал.

Придем, например, в кафе, и «моей медовой» за меня приходится краснеть. Сунут меню, а я почему-то вдруг испугался. Сижу и, как пристукнутый, озираюсь. И чтобы сохранить семью, мама меня даже пыталась сдать санитарам.

И Лена тоже не всегда мною довольна.

– Вот, – говорю, – послушай… – и давай ее допекать своей прозой.

– Ты, – говорит, – отстал от жизни. Ну, кому интересны твои шнурки?

Но разве я виноват, что они у меня все время развязываются.

И только одна дочь меня иногда понимала. Когда ей было года два.

И вот теперь Нью-Йорк.

2

Я приготовил пятерку и запихнул ее в нагрудный карман. А из другого – торчит носовой платок. Для солидности. Когда выходишь в люди, то почему-то всегда шмыгаешь носом. И вся пятерка – по доллару – отстегивать неграм. А если проскочил – то на сдачу клиентам.

И главное – чтобы карман был не задний. И лучше вообще не в штанах. А когда в штанах, то полезешь – и сразу же догадаются. Что пистолет. И могут пристрелить.

Меня, правда, полицейский уже успел вчера обшмонать. Что-то ему в моих штанах не понравилось. И даже не извинился.

Был бы хоть негр, тогда еще понятно. Так нет же: такой конопатый.

И Мишка, когда я ему похвалился, сказал, что я мудак. И он бы на моем месте подал бы на полицейского в суд.

И так раздухарился.

– Это, – кричит, – вам, суки, не Куба!

А слово «негр», оказывается, вообще нельзя произносить. И негров здесь все называют кочегарами.

Мне тут один как-то на набережной попался. И вокруг никого.

Ну, думаю, хана. Наверно, задушит.

Эдик Дворкин мне еще в Питере предсказывал. Что в лучшем случае изнасилует.

Если, смеется, повезет. Так что, говорит, будь готов.

А сам уже своего голоса и не слышу. Наверно, шепчу.

– Ай эм… – лепечу, – рашен…

Подумал и еще зачем-то добавил – «райтер». Уж «райтера», по крайней мере, не застрелит.

А он на меня так жизнерадостно уставился. Скорее, даже не шкаф, а целый комод.

И вдруг как заорет:

– Рашен… х..!!!

Выпалил и сразил меня наповал. И чуть ли не пустился в пляс от хохота.

Я думаю, бас Поля Робсона ему не годится и в подметки.

3

– А сейчас для нашей дорогой Ривы… (и после торжественной паузы) «Друзья… купите папиросы!!!»

Как будто где-нибудь в Ялте или в Новом Афоне. После «столовой номер два».

А вот и первые цветочки – у меня здесь уже конкурент. С корзиной в руке и с бантиком на затылке. Поставит корзину на стул и, демонстрируя «эмблему печали», вышибает слезу.

И если танцуешь, то очень удобно: в одной руке спина, а в другой – георгин. Пристроил на плечо подбородок и нюхаешь. А если уже за столом – воткнул в салфетницу букет – и пожалуйста. Натюрморт.

А у меня вместо корзины сумка. Висит на боку, как у почтальона. А передвинуть на живот – и вылитый кондуктор.

4

Так размечтался – и книжка в руке почему-то всего одна. А было три.

И кто-то трогает меня за локоть.

– У вас, – показывает, – что-то упало.

Седой. И я успеваю отметить медаль «За отвагу».

– Сенк ю… – и как будто отвешиваю поклон, – сенк ю, – говорю, – вери мач…

И, покамест наклонялся, сумка вместе со мной тоже пошла на вираж. И все остальные книжки посыпались.

Но ведь это же не «кочегар» – придется переводить обратно.

– Большое, – и поворачиваю с корточек голову, – большое спасибо…

Но надо мной почему-то совсем другой. Теперь уже с орденом Ленина. Какая-то Красная площадь.

А я все еще на полу. Все ползаю и собираю свои труды…

5

Ведущий вдруг объявляет:

– Дорогие друзья, сегодня исполняется сорок семь лет…

Все ясно: День Победы. И сейчас начнется трескотня.

Но День Победы оборачивается каким-то подозрительным ликованием: сегодня сорок седьмая годовщина образования Государства Израиль.

Но почему же тогда ордена? И даже Герой Советского Союза!

Я думал, что у них все отобрали. Ну, как у Сахарова. Или у генерала Григоренко.

А рядом с Героем с его половины сыплется песок. И тоже вся грудь в орденах. Но попадаются и помоложе. И эти уже в декольте. Одна так вообще с косичками, и не хватает пионерского галстука.

Ведущий закончил свое поздравление, и все разразились аплодисментами. Потом повалили к столам.

Я поднимаюсь по ступенькам и, остановившись, облокачиваюсь на перила.

Выстроенные в шеренги графины уходят в глубину зала. И не видно конца. И на втором этаже все те же самые шеренги.

Администратор делает мне замечание.

– Здесь, – улыбается, – стоять не положено. Спуститесь, – предлагает, – вниз. Или поднимитесь наверх.

– Да, да… конечно… – и тоже ему в ответ улыбаюсь. – Извините… Я, – говорю, – этого не знал.